– Машенька, – опять повторил Ганин, стараясь вложить в эти три слога все то, что пело в них раньше, – ветер, и гудение телеграфных столбов, и счастие, – и еще какой-то сокровенный звук, который был самой жизнью этого слова. Он лежал навзничь, слушал свое прошлое.
Владимир Набоков. «Машенька»
1
Вечером пришла медичка, еще раз осмотрела брата и заявила:
– Это не простуда – бронхит. Его надо в больницу.
– А бронхит разве не простуда?
– Да, но это уже и инфекция. Нужны капельницы, антибиотики. Вот: хрипы слышны на расстоянии – классический бронхит. И температура…
– Толя, слышишь? В больницу поедешь?
Плотный мужчина с седым ежиком стриженых волос, сидевший на краю дивана – остальные стояли напротив, – поднял красные от бессонницы глаза и выдавил:
– Поеду.
– Так что, в город? Прямо сейчас?
– Знаете, – фельдшер замялась, – в районной могут и не принять, все же пенсионер. Да и ремонт у них в терапии. Повезем в нашу, социальную. Там очень хороший врач, она его подымет. Только машину найдите, у них своей нет.
– К Паше сходите, – снова подал голос больной.
Сходили к Паше, соседу. Тот явился через пять минут.
– Что, Саныч, сдаешься?
Больной поднял руку до уровня лица и вдруг сложил дулю.
– Во! Видал?
– А! – захохотал парень. – Живой еще, молодец! Ну все, я щас, собирайтесь! – И умчался.
– Я позвоню, чтобы вас встретили. Там горка, ему трудно будет подыматься…
Здание бывшей земской больницы – деревянное, на высоком каменном цоколе – окружали старые дуплистые ивы и кустарник. Веселый голубой штакетник шел по периметру и нырял в заросли сирени. Все в целом походило на барское поместье средней руки, и он невольно залюбовался местом – таким оно показалось уютным, даже родным, вроде бы знакомым, словно он бывал тут когда-то. Пришлось мотнуть головой, чтобы отогнать внезапное наваждение.
От больницы им навстречу двинулись мужчина и женщина в синих халатах с носилками.
– Да что они! – захрипел больной. – Я же ходячий… – И, опираясь на плечо брата, пошел сам.
Ступеньки застекленного крыльца были невысокие, а филенчатые крашеные двери широкие, двойные. Все очень удобно, все продумано.
Им показали, куда пройти. Там их встретила женщина лет тридцати пяти, в безукоризненно белом халате и чепце. Ему показалось, что в глазах ее, когда они ступили через порог, был испуг. Но это длилось какой-то миг, за который она успела совладать с собой и успокоиться. Ждала не их?..
– Здесь сядьте. Рубашку снимите.
Он помог брату раздеться, и врач стала выслушивать брата. Сначала стетоскопом – «дышите – не дышите», затем постукивая костяшками пальцев через свою кисть. Ручки у нее были маленькие, но не очень ухоженные. Село, подумал он, – грядки, курята, поросята… Что она, бюджетник, тут получает? А семья – дети, муж без работы… На безымянном пальце у нее было тоненькое обручальное колечко. Больше ничего. А врачу и не положено обнизывать руки перстнями, мало ли что придется делать…
– Сколько вам полных лет?
– Шестьдесят один.
– Хорошо, одевайтесь.
– Чего хорошо? – не понял больной.
– Толя, хорошо значит не смертельно.
Врач не обратила никакого внимания на их диалог и принялась заполнять карту.
– Сколько дней держится температура?
– Пятый уже…
– Как началось заболевание?
– Ну, как… Рыбку ловили…
– Ночью, сетью, – подсказал он.
– Дальше? – она уставилась прямо на него почти зло, и он подобрался. – Что, рыбка в воду вас стащила, перемерзли?
– Доктор, я же говорю: мы сами, бреднем! Мы по грудь были в воде…
– Затем?
– А затем было самое приятное на рыбалке – мы немножко согревались…
– Чем согревались?
– Ну мы же взрослые люди, доктор!..
– Я вижу. Говорите.
– Костром, водочкой… Только, видимо, мало оказалось.
– Видимо, много. Ухой нужно было согреваться, а не водочкой без закуски.
– Вы нас, право, обижаете. У нас была колбаска, огурчики, правда, Толя? Зеленый лучок…
– Уху надо было варить, тогда бы не заболели, – стояла на своем врач.
Она была очень мила в своей профессиональной категоричности, во всем этом белом докторском обличье. Она была даже красива. Овальное, почти круглое лицо пытались удлинить золотые серьги в виде трезубцев, обращенных вниз, покачивающиеся в мочках ее крохотных ушей. Иногда они касались ее скул, и их холодное, острое прикосновение он чувствовал как к собственной коже. Ровный, маленький носик; чуть большой, но красивый рот и светлые, серо-зеленые глаза, больше, быстрые. От них не ускользнет никакая зараза. Чего ж тут не лечиться, подумал он, действительно, любого подымет…
Когда брата уводили и он тоже поднялся, она сказала ему в полголоса: «Останьтесь». В голосе не было приказа, но что-то совсем другое, опять, ему показалось, родное, столь здесь неожиданное…
2
– Доктор, – начал было он, когда дверь затворилась.
– Вообще-то я фельдшер. Но вы не волнуйтесь. Анамнез ясен, хотя болезнь и запущена. Это ваш брат?
Он кивнул.
– Да, брат, по отцу, мы редко видимся…
– Все, что нужно, мы сделаем. Я все прописала.
– Понятно. Спасибо вам!..
– Ничего вам, смотрю, не понятно, – вдруг объявила женщина, и он вскинул брови. Последовала пауза.
– Я Настя.
Настя… И что? Не такое уж и редкое имя…
– Мы с вами знакомы? – Разговариваю с женщиной киношными штампами! – чертыхнулся он.
– Я – Настя. Настенька…
– Ой… Настенька, не может быть, – он растерял все слова и вообще способность говорить связно. – У тебя, ты… У тебя что же, и тогда были такие глаза?
– Нет, мне их сделали на заказ! Прямо к сегодняшней встрече, – и она снова зло прищурилась. – Ты что, не помнишь? Ты все забыл?
– Нет, нет! Но я не помнил твоих глаз, я помнил другое…
Он наконец рванулся к ней, схватил за плечи, но она остановила его, упершись ладонями в грудь.
– Но-но! Я на служебном месте! Что вы, в самом деле, позволяете… Видите, шприц? Жгут видите? Сядьте!..
Он послушался, сел напротив, но с трудом сдерживал себя, чтобы не перегнуться через стол и не схватить ее в объятья, не зацеловать, как когда-то.
– Боже мой! Как ты хороша, Настенька, милая!
– Говори тише. Это честно? Я не подурнела? Почему же ты не узнал меня?
– Ты расцвела, милая! Дай хотя бы руку?
– На, – она положила руку на стол, и он тут же накрыл ее своей ладонью, чувствуя ее тепло и податливость.
– Да, я не узнал, прости. Но теперь-то я тебя не отпущу!
– Ой ли? – засмеялась она. – Кольцо видишь?
– Ну и что? К черту! Это потом, потом…
– Ну, пусть потом, – согласилась она. – А ты знаешь, я верила, что мы когда-нибудь встретимся. Мы просто не могла не встретиться после всего того, что случилось тогда. А ты верил?
– Настенька, ты прости, но я не очень-то верил, что ты вообще у меня была. Понимаешь, мне несколько раз снилась наша встреча, но не вся, а что-то ближе к концу, к прощанию… Нет, не так. Мне приснилось это однажды, но когда я проснулся, то вдруг вспомнил, что это мне снилось уже много, много раз. Но раньше, просыпаясь, я все забывал, это оставалось там, в глубине сознания, понимаешь? А тут вдруг выясняется, что это мне снится чуть ли не каждый год! Или даже чаще. Нет, я не знаю, как часто, но – снится, снится, а я, просыпаясь, ничего не помню, не знаю… Стало ужасно обидно, одиноко как-то – до слез… И вот, представь, когда вся эта череда почти одинаковых снов вдруг всплыла в одно почему-то утро, ну как колода карт, то я уже и понять не мог, была ли там, в далеком начале, реальная наша встреча, или это тоже был сон, самый первый, которого я не помню ясно, всего полностью – ведь столько лет! – давнишний сон юности, как мечта. Потому что ты во всех этих снах неземная, почти бестелесная, как облако, ты – есть чувство бесконечного счастья и нежности, умиротворения и покоя. Ты заполняешь все сущее, обволакиваешь негой, хотя я вижу тебя рядом и ощущаю тепло твоих плеч. Это просто музыка, розовый туман! Ах, невозможно это состояние передать словами, таких слов в языке нет, здесь что ни слово, то будет ложь. А ведь этого не бывает в реальной жизни, гармонии не существует в мире людей, Настенька! Мечта, конечно, она с тобой, да, но все же это только мечта…
Она слушала его, распахнув глаза, не зная, верить – не верить, – для нее все это было неожиданно и совершенно непонятно. Но он говорил так искренне, что она не позволила себе нигде даже усмехнуться.
– А ручей? Он тоже снился?
– Нет, ручей не снился.
– Но он ведь был?
– Да, был…
– Так откуда же ты знаешь? Значит, это не сон? И я не облако?..
– Да, конечно… Настенька, но мне уже сорок лет! Ну как можно поверить, что все это было с тобой на самом деле: белая ночь – я же знал тебя только ту одну единственную ночь! – юная нежная девушка – скамейка… И ручей.
Она повела головой в сторону окна, не спуская с него глаз:
– Вон…
– Как, это было здесь?
– Да вон же она, в сирени… Ну, это уже другая, но на том же месте.
Он вскочил и подбежал к окну.
–Бог ты мой! А я думаю: почему все такое родное, знакомое!..
Она тоже поднялась и смотрела на него не моргая, почти с испугом.
– Ты что, не помнишь, куда вез меня на раме? Где я жила?
– Но я здесь второй раз в жизни, получается! – пытался он оправдаться. – И была ночь…
– Нежность?..
– Да!
– Разве это ночь, в июне? Была ли она? И потом, когда мы расставались, во всю светило солнце. Какой розовый туман?.. Я не понимаю! Ты же не был пьян! Может, тебя осмотреть? Ты здоров? Транзиторные ишемические атаки вас не сотрясают?
– Да, да! Осмотреть меня, немедленно осмотреть! А потом я тебя, да! Всех осмотреть!..
Она засмеялась.
– Нет, это все же ты! Знаешь, я было испугалась, что тебя подменили. У тебя брата близнеца нет? Только честно, а то я, право, даже боюсь – не вляпаться бы в какую скверную историю.
– Близнеца нет, клянусь!
– Ну, слава Богу. А то лепечешь здесь… Детский склероз какой-то: тут помню, а тут не помню. Помню одну нежность! Ну милые вы мои, чистый ребенок!..
– Получается, что кроме тебя я ничего не видел. Осталась только ты, одна ты, ты, и больше ничего! – Он неожиданно шагнул навстречу: – Мы будем сегодня целоваться?
– Ба! – она немножко опешила. – Вот так сразу? Разве это прилично? Разве мы тогда сразу начали целоваться? После первого же танца?.. Мне кажется, что ты красиво лжешь и все прекрасно помнишь. Если, конечно, ты не двойник. В таком случае ты где-нибудь проколешься. А ну, рассказывай!
– Мне кажется, что я помню, как вез тебя на раме дорожного велосипеда со спортивным рулем и пытался поцеловать. Ты смеялась, ты говорила: мы упадем, мы разобьемся – и я остановился…
– И что, мы стали целоваться?
– Нет, ты убежала. Ты отпрыгнула в сторону, и я дал слово, что не буду больше этого делать. И ты мне поверила…
– Как же, поверила я ему!.. Дальше!
– Мы снова поехали, а ты подставляла мне только щеку и тихо смеялась, и это невозможно было вынести. Потом сказала, наконец…
– Остановись.
– Да. И вот тогда мы начали целоваться. И это длилось часа два или три, так?.. Велосипед валялся у телеграфного столба, показалось солнце, а мы все стояли на одном месте и целовались. Почему мы не сели-то?
– Да как же было сесть! Кругом, по обочине, крапива, я в мини-юбке, ты в светлых брюках и безрукавке…
– В конце концов, у нас ужасно затекли ноги, мы топтались буквально на одном квадратном метре, ты обвили меня за шею и прошептала в ухо…
– Поехали… А то я упаду.
– Я поднял велосипед, и ты снова уселась на раму… И перестала одергивать юбку…
– Она все равно ничего не закрывала…
– Ничего… А как мы попали на тот ручей? Мы сегодня, когда везли брата, переехали по мосту речку, но там был ручей и пешеходный мостик…
– Потому что так ближе, чем по шоссе. Я сказала, и ты свернул на тропинку.
– Ты бывала там после?
– Ну, бывала… редко. Я почему-то боялась туда ходить, не хотела… Мне как бы запрещалось…
– Я понимаю тебя! Что это было?
– Не знаю…
– Чудо?
– Мы вдвоем и можем говорить, что было чудо. Но кто еще в это поверит?
– И ты никому не рассказывала?
– Пыталась подругам… Давно. Но они подняли меня на смех. С тех пор никому. А ты? Рассказывал?
– Прости, но много раз, тоже друзьям. Мне верили.
– Хорошие у тебя друзья. Тоже водным транспортом заправляют?
– Да каким, к черту, транспортом – я журналист.
– Журналист?... Вот ты – журналист?.. А мне говорил, что учишься в институте водного транспорта! Обманывал меня?.. Но зачем?
– Я не обманывал. Я два курса отсидел и бросил. Понял, что не мое. И там еще начал пописывать. Короче, пошел на журналистику. Где и привился, так сказать…
– Вот это да! Первый раз вижу живого журналиста. Можно потрогать?
– Пожалуйста, – он наклонил голову.
Она впервые коснулась его волос, и его пробила дрожь.
– Ничего особенного, – произнесла она, убирая руку, – обычный мужик. – Но голос ее дрогнул. – У тебя седина… Она тебе идет.
– А ты, значит, свой медицинский не бросила – молодец!
– Не бросила… Да я и не училась тогда в медицинском! Я в школе училась.
– Как это в школе?.. Ты говорила, что окончила первый курс института! Я все время думал о нас как о ровесниках… Сколько же тебе было лет?
– Пятнадцать.
– Кошмар какой. Да тебе в театральный надо!..
Он привлек ее к себе, и она почти не сопротивлялась.
– Какой ты был наивный, журналист!..
– Я был водный транспорт… влюбленный в медицину, – горячо шептал он, отыскивая ее губы. И она сдалась, почти не сопротивляясь…
Не размыкая губ – как тогда, как тогда! – они бочком добрались до двери, она дотянулась до ключа, вставила и повернула его в скважине замка. Он показал рукой на настенные часы, предлагая побить рекорд юности. Глаза ее засмеялись, и она прикрыла их ресницами. Не отрываясь друг от друга, они придвинулись к кушетке, накрытой белой простыней и клеенкой, которую в последний момент она выхватила из-под себя и швырнула на пол. Нижний ряд стёкл в приемной был закрашен белой краской, а свет они погасили чуть раньше, медленно кружась в поцелуе по комнате. Расстегивая друг на друге одежду – он на ней халат, а она – рубашку, – они лишь на миг разомкнули губы и тут же, словно испугавшись, вновь соединили их…
3
– О, как здесь жестко…
– Я не заметил…
– Еще бы!..
– Почему ты не говоришь мне спасибо?
– За что?
– За хорошие дела, за доставленное удовольствие всегда нужно благодарить товарища. Так поступают все воспитанные люди.
– Ну, если, по-твоему, то, что ты сейчас сделал со мной, замужней женщиной, хорошее дело, тогда спасибо, – и она куснула его за ухо.
– Ну вот, я снова готов в употребление…
– Да где же?
– Внутренне.
– А-а, только внутренне…
– Настенька, скажи, а ты не искала меня?
– Где же тебя было искать? Фамилию я твою узнала, это правда. Я ждала тебя следующим летом. Ездила в этот чертов клуб на грузовике с пьяными парнями. Они меня там тискали, пытались напоить портвейном и залезть под юбку. Но ты так и не появился…
Она вздохнула и откинулась на спину, нисколько не стесняясь наготы, как когда-то тогда, в юности, в такую же белую ночь.
– Настенька, я в то лето бросал «Водник» и поступал на журналистику.
– Понимаем – сны смотрел…
– Прости! Ты же знаешь, какой темп жизни в городе…
– А потом я окончила школу, в институт провалилась, пошла в медучилище. Потому что тебе наврала, что учусь в медицинском, а вообще-то мне было все равно.
– Действительно жестко… И узко.
– Второй топчан пододвинь. Почему я тебя веду? Я же школьница, а ты уже студент! У тебя были женщины до меня, признавайся?
– Вопрос не корректный.
– Не юли!
– Ну, не было…
– Что? Я у тебя первая?.. Милый ты мой, глупый ты мой студент!..
– А что ты так развеселилась? У тебя уже кто-то был?
– А если я признаюсь? И это уязвит твое мужское достоинство? Решай.
– Ничего, бывало и похуже. Говори.
– Ой, ой, испугался-то как!.. Да нет же, не было! Ты первый, дурачок, первый – ни с кем я так не целовалась и не вела себя ни раньше, ни потом. Сейчас заплачу, честное слово…– У нее действительно навернулись слезы. – Как ты мог такое подумать обо мне, о своей девочке, своей Настеньке?..
– Прости милая! – он поцеловал ее в глаза. – Но ты так была откровенна, так доступна…
– Да это же только с тобой! Это только между нами!..
– Да-да, я понимаю, прости! Я дурак. Это только наше…
Она перевернулась на живот, чтобы он не видел ее лица, а он ласкал ее плечи, спину, бедра и чувствовал, что она остается безучастной, что она где-то далеко, одна, без него. Потом все же повернула к нему голову.
– Ты вот скажи, разве что-нибудь подобное с тобой, как тогда с нами, случалось?
Он задумался.
– Ты знаешь, однажды было…
– Не может быть!.. Расскажи!
– Но там будет женщина…
– Ничего, я потерплю. Как тут уже говорили: случалось и похуже.
– Ну, воля ваша, я не вызывался… Однажды к нам в комнату зашла Марина, однокурсница. Вообще-то она не жила в общаге, а тут, видимо, кого-то искала. Я валялся поверх одеяла в растрепанных чувствах… ну, это к делу не относится, а Сеня Уралец, с которым мы жили, пил вино со своей девушкой. Иногда и мне наливали. Марина вошла и села на край моей койки, потому что больше некуда было. Знаешь, как в общаге: то стульев шагу не шагнуть, посуды разной, вплоть до серебряных ложек и китайского фарфора, а то один стакан на двоих и алюминиевая кастрюлька чая вскипятить!..
– Не отвлекайся.
– Ну, Сеня и ей плеснул на донышко. Она выпила, закурила и сказала:
«Какая гадость. – Нормальное вино, – обиделся Сеня. – Столовое, полусухое. – Так не бывает. – Да вот же написано!.. – Гадость. А староста почему лежит? (Я три последних курса был старостой.) – Да у него драма. – Если драма, надо пить водку, а не белое столовое, – сказала она. – Умные, к месту сказанные слова», – бесцветным голосом согласился я. Она засмеялась… Ты знаешь, она была мировой девчонкой, хотя и не без гонора…
– Я уже догадываюсь об этой девчонке, не отвлекайся.
– На рундуке у меня в ногах висела на гвозде темно-синяя фетровая шляпа. Я купил ее в Таллине за восемнадцать рублей. Ни у кого в Питере не было такой шляпы! Ну, если только у Боярского. Марина сняла ее, надела и так потом все время в ней и оставалась. Это было очень красиво. У нее были длинные, соломенного цвета волосы и вздернутый носик. Потом ребята ушли, а мы остались с ней вдвоем… Она так и не сняла ее ни разу…
– Не понимаю… Что, и лежала в шляпе?
– Она не лежала, она сидела… И это важно…
– Ну, коне-ечно! – Настенька рассмеялась. – Это очень важно!..
– Я же предупреждал: в рассказе будет женщина!
– Но ты не сказал, что она будет в шляпе! –все еще смеялась Настенька. – Так, ладно. Что еще она делала?
– Курила.
– Угу… Сидела. В шляпе. И курила…
– Да…
– И почему вас так тянет к шлюхам!..
– Она не шлюха. Она писала стихи, она поэт, понимаешь? И ей все нужно испытать самой.
– Хочешь, выдам страшную тайну? – спросила Настенька, глядя в потолок.
– Страшную? Конечно, выдавай!
– Все женщины хотят всё испытать, все! Только не у всех на это хватает смелости.
– Такая информация дорогого стоит. Я как-то об этом не думал.
– Так ты все рассказал?
– Я ничего еще не рассказал.
– Это ты так считаешь?
– До сути я еще не дошел.
– Какая же еще может быть суть!.. Ой, мама, какой же ты глупый! Спасибо, Господи, что уберег тогда дуру!.. Ладно, валяй уж до самой твоей сути…
– Она ушла, и мне стало еще тошнее. Утром я переслал ей послание. На листах формата А4 написал фломастером во всю страницу буквы М, Л и на третьем – восклицательный знак. Сколол их сибирским значком, что висели у Уральца на стене, и послал с ним… Листы она вернула, ничего на них не написав, а за значок передала спасибо и сказала, что отдаст его Артему, своему сыну. У нее был ребенок, мальчик лет трех-четырех… К вечеру мне стало совсем плохо. Я попросил Сеню, чтобы он никуда не уходил, а сидел и читал умную книжку, можно даже вслух. Я почему-то верил, что она все же приедет и снова наденет мою шляпу…
– Угу…
– Она была нечто свежее и совершенно неожиданное в моей жизни, за что я попытался было уцепиться, чему обрадовался, как ребенок…
–Угу, как ребенок…
– Но она не приехала. Я лежал, вытянувшись, на койке и смотрел на шляпу, которую она повесила на прежнее место. Там больше ничего не было. Я смотрел, смотрел на нее, вспоминая Марину, мечтая о ней… Нестерпимое желание увидеть ее немедленно овладело мной, все вокруг исчезло, и сам я как бы потерял вес. Осталось одно желание – увидеть ее. И я не отрывал глаз от шляпы… И тут вокруг полей появился свет, ореол, золотисто-зелены
– Семен, – не меняя позы, позвал я, – посмотри на шляпу.
Он обернулся и посмотрел.
– Ну, и что?
– Свет вокруг видишь?
– Не сходи с ума, – сказал он и отвернулся.
Он ничего не увидел. Но свет все еще шел, струился, и шляпа как бы плыла, парила в нем над моей кроватью – потому что за шляпой, казалось, была пустота… Но потом сияние стало слабеть и вскоре совсем исчезло. Через минуту я встал, снял шляпу с гвоздя… Шляпа как шляпа, моя, лишь едва уловимый аромат ее духов исходил от нее. Вот… И больше, как я не истязал свое воображение, это не повторилось ни разу, никогда.
Она помолчала, ожидая, не добавит ли он что к сказанному, потом осторожно спросила:
– Теперь все?
– Все.
– И она больше ни разу к тебе не пришла?
– Нет. Я ее приглашал, даже пару раз шампанское брал. Представляешь: студент покупает шампанское!.. Но она так и не пришла. Иногда она касалась меня рукой где-нибудь в университете, даже целовала в щеку, так, на ходу, когда была в настроении, но это ничего не значило. Мы к концу учебы так породнились на потоке, что даже с осетинками после каникул целовались в губы.
– Господи Иисусе!..
– У нее всегда были хвосты, пропуски, а я все время защищал ее на комиссиях в деканате, особенно, когда распределяли стипендии и матпомощь. Бабы ее не любили, наверно, завидовали, она была замужем за молодым, шумным актером, они с ним постоянно расходились, сходились… Получалось: то она замужем, то мать-одиночка! Как-то сам проректор встал на мою сторону. «Милые дамы! Я вот представил на минуту, что здесь нет старосты курса, и что бы вы тогда сделали с этой несчастной студенткой-матер
Как-то мы столкнулись с ним на лестнице полгода спустя, и он спросил:
– Ну, как там наша протеже, давно о ней ничего не слышу?
– Все в порядке, Абрам Иваныч. Матпомощь, которую мы с вами отстояли, она получает, из профсоюзной кассы подбрасывают. Да и муж, вроде, определился с театром.
– Да видел я ее мужа. По-моему, он шалопай, а? И роли ему все какие-то дают дурацкие.
– По амплуа, Абрам Иваныч…
– Вот, вот! А она ведь очень способная. Я смотрел ее отчет о практике. Язык емкий, образный…
– Она же стихи пишет…
– Что вы говорите! Ну, тогда все понятно, понятно… Вот что мы сделаем… Пусть-ка в конце семестра она ко мне зайдет. Ей не нужно будет ехать в Мухосранск, мы подыщем ей приличное место здесь, в Питере, а то в Москве, у меня там есть завязки…
Но она вскоре перевелась на заочное, а там свое начальство…
– И ей пришлось поехать в тот городок?
– Да никуда она не поехала. Подвизается на вольных хлебах, то в Питере, то в Москве. Уже третий или четвертый брак. Я специально не слежу за ее судьбой, так, понаслышке…
Они опять помолчали, и Настенька сказала:
– Знаешь, но ведь это не то, что было с нами. Здесь, действительно, только одно твое воспаленное воображение. Никто же этого больше не видел, только ты.
– Да, конечно. Это можно, видимо, даже объяснить научно: остаточное биополе и волевая концентрация зрения… А то, что произошло тогда с нами, ну никак не объясняется. Поверить невозможно! Поэтому я и говорю тебе, что с годами все это стало похожим на сон, сказку из книжки…
– Детской?
– Юношеской.
– Ты, наверное, и в Бабу Ягу веришь? В Деда Мороза, да?
– Это вопрос уже мировоззренчески
– Ишь как заговорил!.. А я вот не хочу, но почему-то верю всему, что ты тут мне наплел. И про шляпу в том числе.
– О ней я и хотел тебе рассказать!
– Да уж, теперь век не забуду.
– Я предупреждал…
– А скажи-ка ты мне, милый, вот что: где сейчас пребывает та шляпа?
– Сгорела. В колхозе, на картошке…
– Ха-ха-ха…
4
– Настенька, я знаешь что подумал… Если мы встретились, мы можем…
Она прижала пальчики к его губам.
– Не надо. Ничего мы не можем. Лучше расскажи еще что-нибудь о том дне, а я послушаю…
– Как мне хорошо рядом с тобой, Настенька! Как же мы теперь расстанемся?
– Легко! Как тогда, я помогу тебе. И не будь занудой. Рассказывай! Ведь тебе снится, говоришь, именно конец нашей встречи…
– Мы пришли сюда… Ты привела меня сюда. Это что, место всех влюбленных?
– Ну да, было…
– Так ты там уже сидела с кем-то?
– Сидела. Но не в шляпе! И не с сигаретой в зубах…
– Ну вот, обиделась. Я же предупреждал!..
– Мог бы и без подробностей.
– Тогда не было бы понятно о шляпе, как та светилась…
Она прижала ладони к ушам.
– Замолчи!..
– Все, все, забыто, прости!.. – Он отвел ее руки и проговорил в лицо таинственно и нежно: – Мы, наконец, уселись и снова взялись целоваться….
– Как?
– Я целовал твою грудь, живот, он был немножко соленый от пота.
– Я сейчас задушу тебя!..
– Ты позволила мне почти все… Ты осмелела сама, и это было восхитительно!..
– Я зарежу тебя скальпелем, и никто тебя здесь не спасет!..
– Настенька, я надеюсь, что ты ни о чем не жалеешь. Это было только с нами, ведь так? А без эротики не бывает нежности…
– Ты не говори своих умностей, а то все испортишь. Что было дальше?
– Дальше… А дальше и начинается мой сон, как мы прощаемся у штакетника…
– Здрасте!.. А завтрак? Я сбегала домой и принесла банку молока и пирожков. Ты разве не помнишь?
– Не помню…
– Ну как же! Мы отпивали по очереди из литровой банки молоко и ели пирожки, кажется, с яйцом и рисом…
– Нет, не помню. Я вижу другое: штакетник, прислоненный к нему велосипед, и мы целуемся нежно-нежно… У тебя сухие мягкие губы и они едва касаются моего лица, скользят по нему, возвращаются … И вот здесь меня и накрывает ощущение бесконечного счастья, неги и покоя. Когда я на этом месте просыпаюсь и осознаю, где я и что я, мне становится так жалко себя, что все это было со мной в действительности и осталось только в подсознании, что ничего лучшего за всю жизнь я так и не испытал, мне хочется выть от горя и безысходности…
– Сейчас и я завою!..
– Я не дам тебе, милая!
– Не давай, пожалуйста, не давай…
5
– Спасибо!..
– Пожалуйста…
– Нет, не привыкнуть мне к этому этикету – смешно…
– Мне нравится, как ты смеешься. Всегда нравилось…
– Студент!..
– Ты совсем не хочешь помечтать о будущем.
– У нас нет будущего, милый, у нас только прошлое. Вот о нем мечтается…
– А ты знаешь, я ведь пытался написать рассказ о нашей встрече. Даже одному издателю показывал.
– Да? И что там сказали?
– Что сказали… Не актуально.
– А мы там такие, как были?
– Да… Почти.
– Ой, как интересно!! А почему почти?
– Понимаешь, мне хотелось написать очень простую и очень чистую вещь, в которой только он и она и их чувства. Все. Чтобы никакого словесного и материального сора, что окружает нас и заполняет современную жизнь. Чтобы никакой политики. Вообще никаких споров и раздоров, чтобы ни телефонов, ни ноутбуков, суицидов, убийств, наркомании, детского алкоголизма, коммунистов, фашистов, единороссов, педофилов, террористов и катастроф – ничего! Только он и она. Природа. И все в гармонии. И чтобы без надрыва – естественно и красиво. Как летит птица, течет ручей, пасется лошадь… Спокойно, даже, может быть, величаво, то есть типично – потому что так должно быть между людьми. Вся цивилизация с ее суетой пропадает, они остаются вдвоем именно из-за своего взаимного чувства, которое и есть их мир, вселенная. И чтобы ничего не рассыпалось, и не вторгалось – ни социальное, ни материальное.
– Это сказка…
– Нет, скорее пастораль. Но сейчас это никому не нужно. Такую вещь даже бывшие комсомольцы из журнала «Юность» не возьмут.
– Ах, как бы я хотела почитать!..
– Так я помню многие страницы наизусть, будешь слушать?
– О да, да, дорогой мой сказочник! Вот я тебя поцелую… вот!.. И спасибо не говори – читай!..
– Я хорошо помню отсюда…
«Потом они свернули на узкую тропинку, которая сначала шла краем леса, а затем вбежала в цветущие луга. Было тихо и тепло. Безоблачное синее небо обнимало землю, щебетали птицы, да едва слышно позванивали спицы, когда головки цветущих трав попадали в колесо. Трава становилась все выше, а тропинка уже, они слезли с велосипеда и пошли пешком – он впереди, а она за ним. Роса еще сохранялась в глуби трав, и она сняла босоножки. Он повесил их на руль, и, когда забывал о них, оборачиваясь, чтобы взглянуть на нее, они соскальзывали по изгибу спортивного руля на ручки…
– У меня были туфли, а не босоножки, и ты вез их на багажнике.
– Не перебивай.
Ему все время хотелось остановиться и снова обнять ее, прижать к себе. Но она отрицательно качала головой, и глаза ее смеялись. Она как бы вела его в их любовных отношениях, и ему это нравилось. Они сегодня были счастливы как никогда, и им хотелось идти так по цветущему, пахнущему травами лугу бесконечно. И луг был огромен!..
Она приподнялась на локте и поцеловала его в щеку.
– Спасибо!
– Не за что. Читай!
Впереди цепочка низких шарообразных кустов пересекала луг. Это тек ручей, и кусты выросли по его берегам. Извиваясь, тропка, наконец, подвела их к ручью и уперлась в пешеходный мостик из одной очень широкой доски с нарочными перильцами, низкими и ненадежными. Он перевел велосипед, бросил его в траву и пошел за ней, потому что она почему-то замешкалась. Они встретились как раз посреди мостика, над ручьем. Чистая вода журчала по камешкам, и солнечные лучи играли в ней серебром.
– Пусти, – попросила она.
– Не пущу!..
– Ну, пусти же! – она уперлась пальчиками ему в грудь.
– Скажи пароль.
– Я не знаю пароль…
– Знаешь…
– Не знаю, – тихо смеялась она, постепенно сгибая в локте руки и сближаясь с ним. Он обнял ее, и она опустила ресницы…
Они были знакомы всего три дня, и в этих трех днях можно было насчитать лишь несколько досадных часов, когда они не виделись, не были вместе. Их страстно влекло друг к другу, глаза смотрели в глаза, и руки обследовали тела , не оставив ничего тайного, ничего запретного. Они сами пугались своей откровенности, своего бесстыдства, они были им буквально ошарашены, и терялись, не зная, как вести себя дальше. Но они знали, что это случится, непременно случится с ними, это могло произойти в любую минуту и даже в любом месте. Но что же и как будет потом? Как все будет? Вот этого они не знали, и это их останавливало. Но это была такая малость, такое незначительное препятствие, что перешагнуть его они могли, просто забывшись, увлекшись ласками, как вином…
– А почему три дня? – не выдержала Настенька. – Мы же были вместе всего один день, то есть ночь – с вечера до утра…
– Для убедительности. На бумаге все выглядит иначе, и стороннему человеку бывает трудно поверить. Литература – это не фотография и не журналистика, там свои законы. И мне нужен был мотив ожидания, разлуки – пусть небольшой, но для них нестерпимой.
– А кто здесь сторонний человек?
– Здесь нет сторонних, не ерничай. Но как убедить читателя, что такое быстрое, как вспышка, сближение возможно? Что это любовь, самая настоящая, оттуда, свыше, как дар.
– Любовь?
– Конечно, любовь! А ты что хочешь сказать?
– Не знаю… Неужели она такая разная?
– Да, разная. В каждом возрасте своя. От розового тумана и страсти до привычки и совместного безысходного проживания.
– Ох, не пугай. Лучше уж первое, лучше – дар. Читай дальше, я не буду перебивать. Мне очень нравится!
– А дальше нельзя перебивать.
– Я знаю, нельзя, я все помню…
Поцелуй их длился опять очень долго, и был за последние часы самым сладким, ошарашивающим – их била дрожь, и головы у них кружились, они стояли на узком мостике и никуда не могли сдвинуться. И когда они это все же сделали, они упали вниз, в воду… Девочка взвизгнула, и они моментально выскочили на берег, смеясь и осматривая друг друга. Но смех их вскоре стих. Они не ушиблись, да, но они и не намочились… Они были сухими. Его светлые летние брюки, рубашка были сухи и чисты, голые ноги ее, кроме стоп, обмоченных росой – сухими. Она изогнулась, пытаясь увидеть себя сзади. Но и юбка была сухой. Брызги от их падения попали на кусты, с листьев капала влага, но на них не было ни капельки, ни следа….
– Что это? Мы сухие…
Он посмотрел в небо над головой и машинально перекрестился. Небо было чистым, синим и огромным. Она тоже посмотрела вверх. Над ней была та же лазурь и глубина.
– Ты знаешь молитвы? – шепотом спросила она, оглядывая бескрайнюю синеву.
– Нет.
– Хоть какую-нибудь…
– Господи! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
– Ну вот, теперь можно идти…
Они были удивлены и напуганы произошедшим в равной степени. Они пока не могли как-то связать случившееся с их встречей, со своим поведением, они даже не догадались об этом подумать. Кругом по-прежнему щебетали птицы – у ручья их было больше, – светило теплое солнце, и все то же бездонное таинственное небо укрывало землю. Но что-то изменилось внутри их помимо воли. Они взялись за руки и пошли, изредка оглядываясь и посматривая вверх. Ему казалось, что он повзрослел на несколько лет, а ей – что она стала совсем маленькой, беззащитной девочкой, и рука спутника – то единственное, что спасет ее на этой тропе и той большой дороге, на которую они должны выйти…»
Он умолк… Она плакала, тихо и безудержно.
– Почему, почему ты не вернулся? Я так ждала!..
У него не было оправданий. Все, какие он мог привести, оказались бы ничтожными, пустыми по сравнению с тем, что с ними произошло в то далекое летнее утро.
– Какой же это сон? Что ты мне там плел? Это не сон, это было с нами, с тобой и мной и больше ни с кем…
– Да, прости меня…
– Я должна была убить тебя сразу, а не ложиться с тобой…
Он молчал, понимая ее отчаяние и что если его и убьют, то скорее в Москве, а не здесь, где-нибудь в самом людном месте и посреди бела дня.
– Я люблю тебя! Но ты больше этого никогда не услышишь, никогда!
– Но почему никогда, Настенька! – он схватил ее за плечи. – Мы теперь должны быть вместе всегда!
– Не получится… – Она начала успокаиваться и приводить себя в порядок.
– Да как же не получится, почему? У нас ведь все сегодня получилось!
– Это страсть, дань прошлому – так, каприз…
– Как каприз, как каприз, Настенька!.. Ведь это мы с тобой, те самые, ничего не изменилось, это все с нами!
– Нет, изменилось. Те мы остались там, у ручья, и только ты в этом виноват. Все, отвернись, я оденусь, отвернись!..
Он сжал голову руками, в висках стучало. Он был поражен ее признанием и этим неожиданным категоричным отказом. Да, это была уже не та милая девочка Настенька, которая доверилась ему полностью, ничего не боясь, только кротко смущаясь, которую он вез на раме, носил на руках, которая обвивала его за шею, целовала в глаза и тихо смеялась от счастья и собственной нежности.
6
– У тебя же спирт должен быть?
– Что, прямо с утра?
– Это не утро.
– Угу, не утро, а что же? Вечер?
– Это вчера.
Она задумалась и вдруг сказала:
– Я согласна: вчера. И вообще, должна же я тебя чем-нибудь угостить, кроме, так сказать, самой собой…
– Умные, к месту сказанные слова. И нельзя ли какой-нибудь бутербродик, а то столько потрачено душевной энергии…
– Хочешь меня разжалобить?
– Да нет, я взаправду…
– Будет тебе бутербродик, даже два, с сыром. И чай с сахаром.
– Замечательно!
– Любишь сыр?
– Я тебя люблю, Настенька!
– Так, все, все, и, пожалуйста, без рук… у меня губы болят. Сядь, у нас мало времени. – И вдруг призналась: – Да ни с кем я так больше не целовалась! Во уж действительно чудеса, мне же З5, студент!
– Я не заметил…
Стол был сервирован по-медицински строго, в малых, но чистых дозах: тарелочка с двумя бутербродами, две чайные чашки, обе с блюдцами, чай «Беседа» в пакетиках, зеленые мензурки для анисовых капель и пузатый коричневый пузырек с широким горлом.
– Ну, прошу, студент, чем богаты!..
– Благодарю вас, девушка! Девятый класс?
– Да, девятый.
– С ума сойти. А если бы я овладел тобой?
– Ну-у… Тогда бы сел в тюрьму. Или женился.
– Разве это одно и то же? – Он качнул пузырек: – Здесь не так уж и много…
– Знаешь, вообще-то сердце не лечат спиртом, так что хватит!
– Так не лечения ради, а встречи для!
– Хорошо, пусть за встречу…
Они выпили, и он спросил:
– А за какую встречу мы выпили?
– За нашу! И ничего больше не будет. Нельзя!
– Не понимаю… Ты водишь меня за нос, ты что-то такое знаешь…
– И ты скоро узнаешь. И все поймешь.
– Что я узнаю?
– Не спрашивай больше. Я не скажу тебе ни слова!
– Чертовщина какая-то…
– Нет здесь никакой чертовщины. А за тебя я теперь буду бояться. По телевизору столько показывают криминала, и везде замешаны журналисты, их избивают, убивают…
– Я не лезу в политику.
– А куда ты лезешь?
– Социальные проблемы, экономика…
– А это разве не политика?
– Вообще-то да, одна хренотень. Так все переплетено, не раздерешь руками.
– Я, конечно, не большой любитель газеты читать, но не помню, чтобы твоя фамилия мне попадалась…
– Она и не могла тебе попасться – я пишу под псевдонимом Саутин.
– Ну-у… и что в нем такого особенного?
– Да ничего, собственно. Это фамилия моей матери.
– Ах вот что… Тогда мне это нравится. И ты помни теперь, что есть женщина, у которой сердце не на месте из-за твоей работы.
– Я тронут, спасибо!.. Не было ошибки в нашей встрече – судьба! Поэтому я так и рвусь к тебе, милая Настенька!
– Ты одинок?
– Пожалуй, да.
– И тебе плохо?
– Да, наверное, плохо. Поэтому я и пытаюсь вернуться назад, а это совершенно невозможно, ты права. И дело не в том, что прошло двадцать лет и мы стали другими, взрослыми. Если бы!.. Сменились эпохи, Настенька! Это все равно, что захотеть попасть в Древнюю Грецию, которую вроде бы так хорошо знаешь. А тех цельных, здоровых людей уже нет, прежних отношений нет, все превращено в один огромный базар, везде лицемерие и обман, и идолы совершенно чужие. Одни руины, понимаешь? Хочешь увидеть красивый идеальный мир, который окружал тебя в юности – а находишь одни дымящиеся руины, развалины… И на этих руинах – бесовские пляски ряженых.
– Вот принесла тебя нелегкая!.. Но все почти так и есть. И мне страшно. Мы остались вдвоем?
– Да, вдвоем.
– И ручья уже нет…
– Ручья нет. Нет той сирени, теплого солнца, той велосипедной рамы, чуть припорошенной росой, нет той нежной доверчивой девочки, и нет восемнадцатилетн
– Я плачу. Но мне сладко. И мне горько…
– Прости…
– Прости его… Ладно, довольно сердцещипательны
– Ты опять? Да что же я такое пойму!..
Она оставила его возмущение без внимания.
– Можешь зайти к брату, а потом подожди меня на улице, сюда не возвращайся.
7
В палате на четыре койки было довольно просторно. Два широких окна пропускали много света, лишь подоконники затенялись кустами сирени, растущей снаружи, под стеной.
На одной из коек, вытянувшись и открыв беззубый рот, неподвижно спал худой старик. Брат тоже спал, на боку, отвернувшись от окна. Напротив его сосед копался в коробке с таблетками.
– Проходи, садись, – и показал на край своей койки.
– Давно он спит?
– Давно. Под капельницей два часа отлежал, ему и отпустило. Потом маленько поболтали, он и заснул. Всю ночь спит.
– Он дома из-за удушья не мог спать, кашель бил.
– Ничего, поправится, он мужик крепкий, молодой ищо…
– Механиком в «Красной ниве» работал.
– Да знаю я его. Я ж тоже шофер, всю жизнь в кабинке… А ты кем же ему будешь?
– Брат.
– Брат? Откуда ж ты такой взялся, брат…
– Да всё из тех ворот, – засмеялся он и потрепал старика по плечу. – Ладно, не буду будить. Передайте, что заходил. И вот еще… – Он достал из кармана деньги и положил на тумбочку три сотни.
– Зачем ему столько? – воспротивился старик. – Здесь нам деньги не надо, украдут еще…
– Я должен ему, передайте.
– А, ну это другое дело, долги надо отдавать…
Он вышел на улицу, на вытоптанную площадку у крыльца, и почти сразу услышал голос Настеньки – слева, за сиренью, она с кем-то разговаривала…
Девочка-подрост
– Здравствуйте, – сказала она.
– Здравствуй.
– Этот товарищ привез в больницу своего брата.
– Он милиционер?
– Это почему вдруг?..
– А почему ты называешь его товарищем?
Он рассмеялся, а мать смешалась.
– Ладно, иди, тебя же ждут. Приедешь в лагерь, сразу звони!
Дочь с матерью поцеловались, и девочка убежала.
– Востра!.. Как ее зовут?
– Настя.
Он оторопел.
– Как, Настя? Как это возможно!.. Кто такое придумал?
– Муж. А я не противилась.
– Невероятно…
– Теперь ты понимаешь, почему мы не можем быть вместе дольше одной ночи?
– Что я такое должен понимать? Я не маньяк, у меня все в порядке с психикой и ориентацией, чего ты боишься?
– Ты не маньяк, но кого ты будешь любить: меня? ее? меня в ней?.. Мы запутаемся, понимаешь?.. И что я должна буду думать, чему верить?.. Ты же говорил, что между нами было полное доверие! Поэтому и нежность, которую ты не можешь забыть, которая тебе снится. Ты хочешь все испортить, да?.. То, что я могла тебе отдать, я отдала. Все, уходи. Нам не нужно нового папы.
Она дотронулась пальцами до его груди и слегка оттолкнула от себя. Отступила, развернулась и пошла к крылечку.
И тут вдруг его пронзила мысль – очевидная, но почему-то не приходившая до этого момента ему в голову: ведь она все эти годы живет рядом с местом, где они миловались, рядом с этой скамейкой и сиренью! Ходит мимо, видит каждый день…Она, возможно, специально сюда попросилась на работу, чтобы быть рядом, чтобы не прозевать, когда он будет ее искать и появится здесь со своим велосипедом… У него потемнело в глазах от боли, и он уже было ринулся к крыльцу, к закрывшейся за ней двери, но все же остановил себя, окончательно поняв, что ничего нельзя, что для него здесь одни руины и на всем он должен поставить крест.
8
…Пройдет год, наступит другой. Ничего не будет меняться в ее жизни, как вдруг совершенно случайно, на работе, в зачитанной больными газете с цветными фотографиями она наткнется на небольшую заметку, название которой ее глаз медика выхватит из пестрой страницы чисто профессионально: «Заложники почти не пострадали».
«Только на вторые сутки разрешилась ситуация с захватом заложников в аэропорту Анкары (Турция). Как уже сообщалось, 8 заложников, в том числе трое детей, были освобождены в процессе сложных переговоров. Однако дальше переговоры зашли в тупик, требования захватчиков оказались практически невыполнимы для властей. Был задействован силовой вариант: турецкий спецназ пошел на штурм. Один террорист был убит, второй схвачен. Все заложники освобождены. Нуждающимся медицинская и психологическая помощь оказана на месте. Но захват лайнера террористами не обошелся без крови. С тяжелыми ранениями в военный госпиталь Анкары доставлены второй пилот корабля Фарид Закария и один из пассажиров, корреспондент российского издания «Репортер» Виктор Саутин, возвращавшийся из служебной командировки. Его редакционным заданием было освещение работы российского МЧС в районе землетрясения на юго-востоке Турции».
Газета выскользнет из ее омертвевшей руки, сердце, как птица, рванется куда-то вверх, грудь сдавит безысходность, и боль, и жалость – осознание полной беспомощности. Она подойдет к окну, прижмется к холодному стеклу лицом и, глядя на облетевшие кусты и скамейку в них, не переставая будет повторять одно единственное слово: «Спасибо, спасибо…»