Потомки Порозовых - Гавриловы

Ефросинья Тимофеевна Порозова в 1903 году обвенчалась с Владимиром Константиновичем Гавриловым (1878 1952 гг.), который родился в деревне Усохино рядом с городом Опочкой. Отец его, Константин Гаврилович Гаври­лов, служил сельским заседателем уездного полицейского управления. В Усохине жили наделенные крестьяне.

Брат Константина Яков был волостным старшиной 1-го стана Петровской волости Опочецкого уезда. Он страстно увлекался разведением голубей. Очень образно об этом увлечении Якова написал опочецкий краевед и педагог А.И. Белинский в автобиографической рукописи.

«Голубятников в Опочке было много. Ремесленники, купцы, служащие, ученики увлекались голубиным спортом. Навсегда остались в памяти от детс­ких лет картины, переживания, связанные с голубями.

...Вот обнаружен в воздухе чужак. На улице началось необыкновенное оживление. Сапожники, столяры, кузнецы побросали работу. Вместе с ними — орава мальчишек, которые вынеслись на дворы, на улицы: один открывал клетку, другой залезал в самый строп, одних голубей отгоняли на крышу, других ловили, чтоб подбросить к чужакам, сгоняли с крыш, стараясь смешать с заблудившимися, чтобы заставить сесть вместе со своими на крышу и заманить в свой строп.

Поднятая нами тревога передавалась по всему Завеличью. Бросали рабо­ту мастеровые. Визгливые мальчуганы, усатые мальцы, бородатые отцы се­мейств, седоволосые старики открывали стропы, выбегали на улицу с голубями в руках, запрятанными под рабочие фартуки, под полы пиджаков; бегали от дома к дому, подпускали своих голубей, сгоняли севших на чужие крыши, громко отдавали распоряжения подручным, махали шестами, на конце которых были привязаны тряпки, переругивались с соседями.

Можно было подумать, что все эти люди накануне серьезной катастрофы, что уже совершается нечто чрезвычайно важное. Аица занятых голубиным спортом дышали неподдельной деловитостью. Движения были столь же резки и быстры, как у тех, кто гасит загоревшийся дом или спасает утопающих. Фи­гуры других были так живописны, что просились на полотно.

Как сейчас вижу приземистого, широкоплечего, с жирной шеей в складках, с седой бородой лопаткой волостного старшину Якова Гавриловича Гаврилова. В голубятнях у него было больше полусотни голубей разных пород: турмана, светлые, железняки. Сидели они на чердаках нескольких построек.

Яков Гаврилович ранним утром поднялся на крышу в одном белье, чтобы погонять турманов, которых ему привезли из Пскова. Обновка забавляла не одного Якова Гавриловича. Тут и сын его, парень лет 30, с шестом в руках, и несколько женатых племянников, и любопытные соседи-голубятники. Стайка турманов сорвалась с крыши и быстро взвилась ввысь.

— Вот это и я понимаю - как мушки ходят, — заметил какой-то цени­тель.

— То ли еще будет, — октавой отозвался польщенный хозяин, задрав бороду и закрывая глаза от резких лучей солнца.

Казалось, что голуби решили перебраться на новую планету. Они делали неширокие круги и поднимались всё выше и выше, становясь совсем незамет­ными.

Голубятники, каждый по-своему, старались показать счастливому хозяину свои восторги, особенно когда голуби стали спускаться с недосягаемой высоты, кувыркаясь в воздухе с невиданной чистотой. Голуби скатывались, как шарики, кувыркались раз по 15-'20 в один прием и скоро снизились. Яков Гаврилович улыбался, как бог Саваоф с купола храма. Он уже готов был сойти на землю. Но в это время с разных сторон взвились подброшенные какими-то голубят­никами голуби. Яков Гаврилович скатился с крыши турманом. Он захрипел, зарычал, замахал кулаками, грозя сокрушить «стервецов», сманивавших его го­лубей. Вид его стал ужасен: шея и щеки налились кровью; густые волосы растрепались и упали на лоб; глаза готовы были вылезти из орбит.

К счастью, усталые голуби не имели желания летать с чужаками, сели на конек дома, часто дыша раскрытыми клювами. Мало того, они приманили чужо­го голубя.

Началась процедура заманивания его в строп. В ход были пущены все известные средства. Попробовали загнать гостя шестом, но он обнаружил при­знаки беспокойства. Тогда шест отставили. На крышу теперь бросали зерна ячменя, крупы, конопляного семени. Последнее производило магическое дей­ствие. Свои и чужой бегали за каждым зернышком, стараясь опередить друг друга. Незаметно для себя голубок очутился на приполке у самой дверцы в строп. Уже веревочка натянулась, уже сидевший в засаде караульный получил предупреждение: «Не прищеми!» Все бывшие на дворе затаили дыхание. Сер­дца бились чаще обыкновенного. Приближалась решительная минута. Еще несколько шагов, еще одно коварное семечко...

— Хлопай! — раздался голос Якова Гавриловича.

Дверца отделилась от крыши и закрыла чужака.

— Так их, сукиных сынов, и надо учить... Чей это?

— Как будто Евгенькин Бурый или Трудников?..

— Ну, все равно, мошенник наказан... гони целкаш...

Приблудившегося голубка вынесли на двор. Все осмотрели носик, малень­кий, толстенький, как у снегиря, оперение, особенно хвост, поперек которого про­шли темные ленты. По общему признанию, обновка стоила денег.

Яков Гаврилович забыл, что он еще не одет, вертелся с блаженной улыбкой среди публики, не замечая, что на двор стали приходить и женщины.

— Яшенька, шел бы ты одеться! — позвала его жена. — Экий срамник, право, чуть не голый, прямо с кровати. Уж и чаи простыл. Связался с голубями, как маленький.

Тут только Яков Гаврилович заметил, что он и на самом деле легко одет. Подобрал рукой сползавшие кальсоны, застегнул воротник рубахи и пошел в дом. Компания стала расходиться.

Участвуя постоянно в голубиных историях, я пристрастился к этому спорту так крепко, что во сне и наяву только и видел голубей. Я был еще мал, держать голубей дома мне не разрешали. Пришлось на каких-то паевых началах прима­заться к Ивану Архиповичу <Рощевскому>. Я носил ему ячмень, горох и за это получил разрешение чистить строп от голубиного помета, сгонять голубей с бисеревского гумна, куда они привыкли садиться; иногда вместе с Витей отно­сили голубей в поле, чтобы испытать их знакомство с местностью.

У Рощевских я пропадал целыми днями, к великому огорчению родителей, особенно мамы, боявшейся, как бы я не утонул в реке или заводи, куда мы часто бегали. Только на обед уходил я домой. А затем сразу же спешил назад — как на работу...»

Слева предполоительно Алексей, сын Якова Гавриловича Гаврилова, со своею женой Семендяевой Ириной Андреевной

* * *

Вернемся к Владимиру Константиновичу Гаврилову. Когда ему исполни­лось 11 лет, он потерял родителей. Владимир и его брат Михаил осиротели. Их взял на воспитание в свою семью упоминавшийся выше Яков Гаврилович Гаврилов, приходившийся мальчикам дядей по отцу.

Владимир получил образование в трехклассном земском училище, находив­шемся в Петровском (в настоящее время это одно из зданий Опочецкой цен­тральной районной больницы). Пению и игре на скрипке там обучал Михаил Иванович Назаровский.

Как вспоминал А.И. Белинский, Михаил Иванович был сыном диакона или псаломщика. Учился в духовной семинарии, но не закончил ее. Работал учителем в Петровском земском училище более 40 лет. Отсюда он и вышел в отставку на пенсию еще до Первой мировой войны. 25 лет его жизни прошли на глазах А.И. Белинского.

Михаил Иванович Назаровский вместе со своими учениками часто посе­щал Троицкую церковь. Он любил читать и петь на клиросе. .Голос у него был мощный, но слушатели находили, что приятностью он не отличается, и называли вокальные данные Назаровского «козлетоном». Особенно любо­пытные сценки разыгрывались, когда на клиросе появлялся купец Егор Сте­панович Семендяев.

Владимир Гаврилов ходил на спевки в сторожку Троицкой церкви. У него был абсолютный музыкальный слух и очень хороший голос. Позднее Владимир стал регентом церковного хора.

Об этом в своих воспоминаниях пишет А.И. Белинский:

«В Опочке отец нашел мне хорошего учителя в лице регента церковного хора, довольно талантливого музыканта (скрипка, пистон-корнет, народные струн­ные инструменты) — Владимира Константиновича Гаврилова».

На исключительную музыкальную одаренность Владимира обратил вни­мание епископ Псковский и пригласил его на должность регента Троицкого собора. Там произошло важное событие: архиепископ рукоположил Владимира Константиновича Гаврилова и дал ему приход в Порховском уезде. В 1918 году он стал священником в селе Верхний Мост. В начале 1930-х годов, вернувшись в Опочку, служил священником в Лукинской церкви. После ее закрытия отец Владимир вернулся к музыке, играл в духовом оркестре.

Владимир Константинович и Ефросинья Тимофеевна Гавриловы со своим старшим сыном Алексеем

Братья Гавриловы: слева - Владимир Константинович, справа - Михаил Константинович

Во время оккупации в Псков приехала из эмиграции православная миссия. Начали открываться церкви, закрытые в 1930-е годы. Возвратился в храм и отец Владимир. Он служил теперь в Покровской церкви.

В годы Великой Отечественной войны им было собрано и перечислено в фонд обороны 60 тысяч рублей. Помогал отец Владимир детям-сиротам, от­правлял в партизанские отряды собранное прихожанами продовольствие. На его имя пришла благодарственная телеграмма от руководства Красной Армии и И.В. Сталина.

После войны на благоустройство Опочки отец Владимир перечислил 10 тысяч рублей.

Во 2-м ряду первый слева - Владимир Константинович Гаврилов; играл в опочецком духовом оркестре после закрытия Лукинской церкви

Отец Владимир и матушка Ефросинья

В 1949 году отца Владимира обвинили в том, что в период проведения денежной реформы церковный староста внес на счет Покровской церкви лич­ные деньги. И этой оплошности (подписи под платежкой) старому священнику не простили. Он был осужден к лишению свободы сроком на 4 года и отправ­лен в НТК ст. Андреаполь, где 20 апреля 1952 года умер от сердечно-сосуди­стой недостаточности.

Отец Владимир был исключительно порядочным человеком, любящим отцом и мужем, о чем свидетельствует текст письма, отправленного им жене из тюрьмы.

«Дорогая и милая Фрося!

Письма и две посылки получил и считаю своим долгом выразить тебе сердечную благодарность за твои заботы обо мне. Ты всегда прояв­ляла заботу, но сейчас, когда я нахожусь в горьком положении, заботы твои для меня весьма чувствительны и существенны, которые преступ­но и забыть.

Взаимно поздравляю тебя с 46-й годовщиной нашей свадьбы и сер­дечно желаю тебе долголетия, здоровья и полного покоя, которые весьма важны для меня. Сколько за 46 лет пережито, и я считаю справедливым сказать, что в нашей жизни было больше хорошего, нежели худого. Сколько было красивых забот в воспитании наших детей, которым дано надлежа­щее образование!

Помню все, и даже помню тот момент, когда я ехал к венцу и от копыта лошади на грудь мне упал маленький комик грязи, который был скоро ликвидирован. Текло счастливое время, редко приходилось вспоми­нать об этом случае. Одна старушка после свадьбы предсказала мне, что этот комик грязи знаменует крупную неприятность в моей жизни. Ко­нечно., я мало придавал значения сказанному, но теперь, когда меня по­стигло великое горе, то мне приходится верить в предсказание <...>. Мое доверие к людям и заставило меня переносить это горе. Не будем тосковать и напрасно проливать слезы, и терпеливо будем ждать конца, т.к. слезы не помогут моему горю.

Нового в моей жизни ничего нет. Хожу два раза в день принимать лекарство, и как будто бы самочувствие хорошее, но только одышка не покидает меня, и работать запрещено, что меня волнует, и скука без дела.

С глазом хорошо, но только хуже зрение, и врачи утешают, что зрение постепенно придет в норму.

Присланное все хорошо, и с большим удовольствием подкрепляю себя. Мясо употребляю в разных видах. Необходимо прислать: одну стеклян­ную банку масла, т.к. масла нет. Купи молодой и нежирной свининки в таком же изготовлении, как баранина, и пришли 10 ш. луку, печенки и гороховой муки, но только чисто гороховой. Яблок не надо..Конвертов и бумаги не надо. Шпига и селедки не надо, есть. Если возможно, пришли леденцов или дешевых конфет.

Передай привет Лидии Михайловне и мою благодарность за подарок и внимание, а Павлу Михайловичу — записочку. Милым дочуркам привет и благодарность, а Павлу — не пиши до его ответа на твое письмо. Мне необходимо знать его ответ. Денег нет, все выбрал из кассы, и потому одновременно с посылкой пришли 50 рублей. Вышли монашке 20 р., и она будет носить мне картошку, без которой нельзя быть; ты попроси ее в письме к ней. Напиши мне ее адрес, после твоего отъезда мне ничего не принесла, полагаю, что она занята и не может ходить или не хочет. Отца Николая стыдно просить о картошке, и я решил, лучше ты попро­си монашку, и она, наверное, исполнит просьбу. Думаю бросить курить, т.к. нет денег, и на папиросы много уходит, а махорку курить нельзя.

Целую тебя, твой муж.

Привет Порозовым, о. Серафиму и хору.

Привет В.Ф. Орем.

10.11.49 г.».

Лишившись средств к существованию, вдова отца Владимира Ефросинья Тимофеевна уехала из Опочки сначала к сыну Павлу, затем — к дочери Вере, в Волгоград. Она скончалась в 1971 году, прожив чуть более 86 лет.

Семья Гавриловых.

Сидят слева направо: жена Павла Владимировича Полина; отец Владимир с внучкой Людмилой на коленях; Ефросинья Тимофеевна; дочь Павла и Полины Нина; мать Людмилы Анна.

Стоят слева направо: Павел Владимирович, Вера Владимировна, Александр Владимирович.

Александр Владимирович Гаврилов со скрипкой своего деда Константина Гавриловича Гаврилова

* * *

Непросто сложилась судьба внучки отца Владимира и Ефросиньи Тимо­феевны Порозовой (правнучки Тимофея Семеновича Порозова) — Людмилы Александровны Мясниковой (урожденной Гавриловой). Она — дочь Алек­сандра, старшего сына священника и его жены.

Людмила Александровна родилась 5 июля 1931 года в селе Ольховка Ольховского района Сталинградской области. Ее детство прошло очень быстро, как и у очень многих детей, переживших войну, оно фактически закончилось уже в 1942 году, в Сталинграде.

Вторая слева - отличница учебы Люся Гаврилова (Людмила Александровна Мясникова) среди своих товарищей в 1-м классе. Сталинград. 1938-1940 гг.

Ниже приводятся воспоминания А.А. Мясниковой.

«Хотя мне было всего 11 лет, я хорошо помню годы войны. Когда я закончила 3-й класс, еще ничто не предвещало будущих безумно страш­ных дней. К нам из Москвы даже эвакуировали мамину сестру с 6-летней дочерью. Но постоянно были учебные тревоги, стреляли зенитки, мы прятались в окопах во дворе — казалось, что только такие, не очень серьезные, впечатления нас и ожидают в дальнейшем.

Однако с 23 августа начались непрерывные бомбежки. Зенитки поче­му-то замолчали. Стрелять, конечно, было бесполезно, поскольку бомбы сыпались с черного от самолетов неба практически непрерывно.

Мои родители работали в ОблЗО (Областной земельный отдел). Мама ходила на работу вплоть до 22 августа 1942 г. Папа в августе1941 г. проводил свои отпуск на бахчах (принято было охранять бахчи сотрудниками ОблЗО по очереди). Больной туберкулезом папа 23— 24 августа под бомбами добирался пешком домой, был ранен в шею.

Эвакуация населения началась в августе, когда Волга была уже зами­нирована, и многие сталинградцы гибли при переправе. Отец уговаривал нас перебраться через Волгу, но — без него. В городе оставалось еще очень много мирных жителей, в том числе и мы. Жили мы на пересечении теперешнего проспекта Ленина (не помню его прежнего названия) и ули­цы Новгородской, которая вела к Волге. Остановка называлась «Балка­ны». Это одна трамвайная остановка в сторону Мамаева кургана от знаменитых «Мельницы» и «Лома Павлова». Берег там очень высокий. Вторая сторона проспекта Ленина была низкой. В нашем дворе стояло два дома. Один — маленький одноэтажный, деревянный, в котором жила наша семья. Второй дом был двухэтажный кирпичный, вернее полутора­этажный, так как нижний его этаж — полуподвальный. Кроме этих домов во дворе имелся еще огромный погреб: примерно 6-метрового диа­метра шар (выложенный изнутри кирпичом), половина которого находи­лась под землей, а вторая — над землей. С него зимой мы катались на санках.

Далее события развивались так: наш дом сгорел, его кто-то поджег, и мы переселились в полуподвальный этаж второго дома. Там жили еще 2 или 3 семьи — семьи сотрудников ОблЗО.

На трамвайной остановке, следующей за «Балканами», находился Нефтесиндикат, где хранилось большое количество нефти. Когда трам­вай двигался в сторону Нефтесиндиката, он проходил по мосту (почему- то его называли дамбой) над огромным оврагом с ручейком на дне. Впер­вые мы увидели немцев на этой дамбе числа 21 августа. Они сидели за огромным столом, пили, ели и распевали свои песни. Это было очень страшно. Даже два немца пришли к нам и попросили: «Курка, яйко». У нас, конечно, ничего не было, и они ушли, не тронув нас.

Как я выяснила уже в 2000 г., это был десант. Часть немцев скры­лась, а часть была захвачена в плен.

В первой половине сентября на втором этаже нашего дома располо­жилась огневая точка. Все время строчили пулеметы. А с высокого дерева возле дома стрелял снайпер.

Вскоре загорелась дверь и этого дома. А когда мы хотели вылезти в окна, около каждого из них стояли красноармейцы-калмыки с авто­матами и не выпускали нас. Каким чудом мы выбрались из дома, не помню« Калмыцкие военные подразделения вели себя как предатели. В дальнейшем, когда взрослые ходили за водой в овраг, калмыки в них стреляли.

Думаю, что дома поджигали тоже они. Когда мы через окна вышли на Новгородскую улицу, увидели ужасное зрелище. На обеих сторонах улицы горели дома, и огонь смыкался вверху. По этому горящему коридо­ру мы ушли на соседнюю, уже сгоревшую, улицу. Удивительно, но оше­ломленные люди спасали свою мебель и выгоняли нас из никому не нуж­ных шкафов. Когда дома догорели, мы вернулись в наш двор. Совсем рядом появились два немца-офицера. Мы думали, что они нас убьют, но они просто прошли мимо.

Нам пришлось поселиться в погребе, о котором я уже рассказывала выше. Спускались оттуда по деревянной лестнице с узкими перекладина­ми.

В конце Новгородской улицы возле Волги горела «Главсоль» — очень «красивый» получился фейерверк. А за оврагом рвались баки с нефтью —тоже «впечатляющая» картина. Никакому описанию эти ужасные зре­лища не поддаются.

Питались мы селедкой, которую сталинградцы всегда солили на зиму. Кроме того, взрослые принесли горелое зерно из «Заготзерна». Это зер­но как-то толкли и пекли на жести, положенной на кирпичи, что-то вроде лепешек. Съедобными эти лепешки не назовешь, но что-то надо было есть.

В это время хорошо был виден левый берег Волги. Дома Сталинграда были практически все разрушены. Становилось холодно и очень опасно, так как наши были только у самой Волги.

7 ноября с левого берега поздравляли с праздником сталинградцев, играла музыка. Три раза мы уходили на окраину города, но возвращались снова. Город выглядел так, как показывают в документальных фильмах: развалины и много трупов, в том числе обуглившихся. Сидя в погребе, мы слышали речь — то русскую, то немецкую. Во второй половине ноября к нам в погреб пришли румыны и по-русски очень вежливо сказали, что мы должны уйти, так как теперь это линия фронта и оставаться здесь опасно.

Мы ушли в сторону города Калача, взяв с собой самое необходимое. Отец был очень плох, но все равно нес свою любимую скрипку, в которую положил немного фотографий.

Сталинградцы шли узкой змейкой со своим скарбом и детьми. Когда мы добрались до Калача, оказалось, что немцы разделяют всех на груп­пы — детей, женщин, мужчин — и отправляют в Германию.

Мама договорилась с местным стариком, и он отвез нас в казачий хутор Тормосин. Жили мы у пожилой женщины в избенке, состоявшей из одной комнаты примерно 16 кв. м. А жило в этой комнате 1 человек: хозяйка, папа, мама, я, бабушка и еще два немца-солдата. Немцы оказа­лись неплохими ребятами, приносили мне конфеты и кусочки сахара.

Я еще в дороге сильно заболела. У меня поднялась очень высокая температура. Болезнь протекала тяжело, я болела долго и очень ослаб­ла.

Донские казаки не очень хорошо относились к сталинградцам. Кто- то из местных сказал немцам, что мы якобы евреи, и нас хотели пове­сить. Не знаю, как маме удалось убедить немцев, что мы — русские.

Питались мы сытно за счет того, что у немцев была рядом бойня, где забивали скот. Они ежедневно выбрасывали отходы, а бабушка кара­улила там, чтобы взять свежее.

У нашей хозяйки был еще большой дом, в нем жили немецкие офице­ры. 31 декабря 1942 г. они собирались отметить Новый год. Однако праз­дник не состоялся. Вдруг не стало слышно немецкой речи. Исчезли и солдаты, которые жили с нами. До нашего слуха доносились звуки отда­ленной канонады. Мы все спрятались в сыром подвале и просидели там несколько часов, пока не услышали поблизости русский мат. Мы очень обрадовались, так как поняли, что это свои. Выбрались из подвала, от­метили немецкой закуской Новый 1943 год. Только утром появились наши военные части. Из немецкого склада нам принесли целый мешок конфет. Вот это была двойная радость!

Папа был очень плох. Его состояние особенно ухудшилось, когда немцы на свое Рождество попросили у него и потом не отдали скрипку.

25 февраля 1943 г. папа умер. Стоял лютый мороз. Колунами женщины пытались рыть могилу, но везде натыкались на ящички с останками военных. Так и поставили гроб на эти ящички, немного прикрыв мерзлыми глыбами земли.

В 2000 году родственники-волгоградцы свозили меня в тот хутор Тормосин. На одной из сделанных там фотографий, которая у меня хра­нится, видно маленькое степное кладбище, где теперь уже глубоко поко­ится прах моего отца. Сейчас там есть два-три деревца, а во время войны любую палку взяли бы на топливо.

Учебный год у нас (я пошла в 4-й класс) начался 20 января 1943 г. Писали в рукавичках на газетной бумаге между строчек. Чернила замер­зали, поэтому чернильницу периодически надо было прятать за пазуху. Уроки я делала при коптилке: патрон от снаряда, сплющенный сверху, с фитилем и керосином и каким-то маслом. Мама сразу же в январе 1943 г. пошла работать бухгалтером в РайФО (райфинотдел). Получали мы ежедневно по 150 г ужасного хлеба и «затируху» (мука с водой).

Зима была очень голодной; мы ожили немного только весной, когда появились лебеда и крапива. Посадили какие-то овощи. Маме от работы дали домик с одной комнатой и земляным полом. Я с ребятами всю зиму ходила за хворостом с топором за ремнем, чтобы топить печь. На ноги надевала калоши и шерстяные носки. Когда переходили через узкую речку (она почему-то не замерзала) по провисающему мостику из плетня, ноги становились мокрыми и носки промерзали.

Во время немецкой оккупации не было слышно, что кого-то уничто­жали. Однако весной волки за хутором стали откапывать трупы. Ока­залось, там убитые — 52 человека. Среди них были даже старушка и ребенок. Все трупы собрали и похоронили в одной могиле. Значительно позже в эту могилу положили и те ящички, которые были на кладбище, соорудили погибшим памятник.

Летом мамина сестра с дочерью уехала в Донбасс, затем прислала нам вызов, и мы тоже переехали туда в марте 1944 года. Жили в разных местах Донбасса. Вначале — на станции Боково-Антрацит Ворошило­воградской области, где нас и застал конец войны.

Хорошо помню этот радостный день. Из спиртного был только денатурат; но мне тоже налили эту сиреневую гадкую жидкость.

Вот и все мои наиболее яркие детские воспоминания о войне 1941— 1945 гг.».

Удостоверение Л. А. Мясниковой "Дети военного Сталинграда"

* * *

Великая Отечественная война 1941—1945 гг. и послевоенное время заста­вили потомков Порозовых поменять не одно место жительства. За хутором Тормосин Сталинградской области последовали Донбасс, Узбекистан, Латвия. В городе Даугавпилсе Латвийской ССР в 1949 году Людмила Гаврилова окон­чила среднюю школу. Далее она продолжила учебу в Ленинградском электро­техническом институте им. В.И. Ленина (1949—1954 гг.). В 1953 году вышла замуж, стала Мясниковой. В 1954 году у нее родился сын Александр. И муж, и сын Людмилы Александровны в свое время окончили Московский инженер­но-физический институт.

После окончания института Людмила Александровна Мясникова жила и работала в Ленинграде, затем (в связи с переводом мужа в столицу) переехала в Москву, где и живет в настоящее время. У нее двое внуков: Володя (1990 г.р.) и Лиза (1994 г.р.)

Муж Людмилы Александровны Мясниковой скончался в 1987 году.

Слева направо: внук Ефросиньи Порозовой Геннадий Иванович Иванов и его дочь; племянница Ефросиньи - Мария Ивановна Порозова;

внучка Ефросиньи Тимофеевны и Владимира Константиновича Гавриловых - Людмила Александровна Мясникова

Правнуки  Тимофея Семеновича Порозова - Людмила и Геннадий - у Покровской церкви (г. Опочка). Снимок 2001 г.

Внучка и правнучка Ефросиньи Порозовой: справа - Ирина Перминова, слева - ее дочь Галина (дочь и внучка Веры Владимировны Корсюковой, урожденной Гавриловой)

Слева и справа праправнуки Ефросиньи Тимофеевны Порозовой - Владимир и Лиза Мясниковы

Правнучка Тимофея Семеновича Порозова - Людмила Александровна Мясникова с сыном