Приложения

1. Обвинительный акт по делу № 361 -1922 г Псковского губревтрибунала

ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ

по делу № 361 -1922 г Псковского губревтрибунала по обвинению граждан: Жигалёва Александра Андреевича, Хейсина Абрама Моисеевича, Порозова Михаила Тимофеевича, Попова Павла Никандровича, Полякова Василия Максимовича, Мышинского Степана Афанасьевича, Баркова Александра Васильевича - в преступлении по должности.

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ДЕЛА:

В 1921 г., осенью, Опочецкая заготконтора исходатайствовала перед Псков­ским губпродкомом и наркомпромом разрешение на посылку закупочной комис­сии в голодающие губернии с целью приобрести за хлеб лошадей для нужд ука­занной конторы, для чего была создана комиссия, в состав которой вошли: как председатель таковой - гр-н Жигалёв Александр, и член ее Хейсин Абрам. Пе­ред отправкой сей комиссии Опочецкое райотделение в лице председателя та­кового - гр-на Полякова, желая принять участие в командировке своего предста­вителя, совместно с закупочной комиссией, о намерении приобретения лошадей также для райотделения вошло в сношение с заведующим Опочецкой заготкон­торой гр-ном Мышинским Степаном и зав. технической заготовительной частью той же конторы гр-ном Барковым Александром, кои согласились принять пред­ставителя от райотделения гр-на Порозова Михаила в качестве уполномоченно­го, который вошел в состав указанной комиссии, и 15 ноября 1921 г. закупочная комиссия губпродкома с имеющейся на руках инструкцией и уполномоченный от райотделения выбыли из Опочки в голодающие губернии с штатом проводников в к<оличест>ве 15 человек. При чем комиссия губпродкома получила от загото­вительной конторы 1000 пудов хлеба для покупки лошадей и 50 пудов хлеба - для премировки железнодорожников, а гражданин Порозов получил 430 пудов ржи для покупки лошадей. Кроме того, было отпущено фуража: сена, согласно накладным, 824 пуда 5 фунтов и овса 253 пуда 20 фунтов.

Закупочная комиссия остановилась в г. Самаре по Соборной улице в доме № 150, где была отведена и кладовая для хранения казенного хлеба, привезен­ного ею из города Опочки.

3 декабря 1921 года комиссия губпродкома в лице гр-н: Жигалёва, Хейсина - заключила договор с Самарским губернским обкомом кооперативов на доставку Псковскому губпродкому, в месячный срок, 62 лошадей по указанной в договоре цене. Подобный договор того же числа был заключен с тем же кооперативом гр-ном Порозовым на доставку в месячный срок 30 лошадей для райотделения.

В результате для губпродкома было закуплено 53 и для райотделения 22 ло­шади. При этом из числа 53-х лошадей в разное время в пути и на месте пало 7 лошадей, а из числа 22-х лошадей - 2 лошади. Надлежащих документов на падение лошадей не имеется, кроме трех актов на шесть павших лошадей в пути следования из города Самары в г. Опочку, и два из них составлены без ветери­нарного представителя, ибо на акте помечен ветеринарный фельдшер, но под­пись такового отсутствует. Затем не указано количество лошадей, привезенных частным образом за счет народного достояния: одна лошадь, жеребец, с упря­жью и санками, куплена в г. Самаре за 60 пудов ржи, переведенных на деньги - 38 миллионов рублей - для опочецкого упродкомиссара гр-на Попова; одну ло­шадь, жеребца с упряжью и санками, привез для себя бывший председатель закупочной комиссии гр-н Жигалёв, и по одной лошади привезли себе проводни­ки - гр-не Сорокин Василий, Александров Алексей и Ильин Иван; кроме того, гр- не Жигалёв, Хейсин, Порозов и некоторые из проводников привезли для себя огромное количество вещей - как то: швейные машинки, новые сапоги, сапож­ный товар, шубы, мыло, костюмы и пр.

Опочецким отделением уголовного розыска в последних числах января ме­сяца 1922 года были получены сведения, что 29 января с.г. возвратилась заку­почная комиссия из голодающих губерний и привезла массу ценных вещей, в том числе, как подарок, лошадь для гр-на Попова; на основании чего согласно орде­рам тем же уголовным розыском были проведены обыски: 1) у гр-на Порозова, где обнаружено следующее: лошадь - жеребец рыжей масти, санки, пролетка на резиновом ходу, зеркальный шкаф, платяной шкаф, два ковра, мягкая мебель - диван, 2 кресла, 2 стула, 6 кусков кожи, енотовый черный тулуп, швейная машин­ка; 2) у гр-на Сорокина Ивана обнаружено: 1 лошадь гнедой масти (жеребец), 1 большой никелированный самовар, 1 шуба из русских овчин, 1 валенки, 1 френч защитного цвета, 1 пара ботинок, 7 штук подков, 1 купеческая шапка; 3) у гр-на Ильина Ивана обнаружено: лошадь серой масти - кобылица, 1 шуба на черном овечьем меху с каракулевым воротником, 4 пары мужских сапог, 2 летних пиджа­ка, 1 кожаная тужурка, 1 швейная ручная машинка, стулья, стенной сервант, 40 шт. мужских подошв, 1 пара ботинок, 7 кузнечных мехов.

Обыски проведены и у остальных лиц, причастных к делу.

При допросе гр-н Хейсин показал, что в 7 часов утра им, Хейсиным, обнару­жен взлом замков в кладовой, где хранился привезенный хлеб, откуда было по­хищено 89 пудов и 20 фунтов ржи, причем находящиеся в указанной кладовой закупленные вещи проводников и комиссии, а также мешок с деньгами, который принадлежал Порозову, оказались после кражи целы и невредимы, за исключе­нием 1 похищенного ковра, принадлежащего Порозову Далее Хейсин не отрица­ет, что им дана была агенту Самарского уголовного розыска взятка в 5 милли­онов руб. с целью ускорить получение справки о заявлении кражи.

Принимая во внимание показания обвиняемых и свидетелей, которые впол­не изобличают обвиняемых в совершенных ими преступлениях и на основании ст. ст. 28 и 37 Уголовного процессуального кодекса РСФСР: подлежат суду Псков­ского губернского революционного трибунала с предъявлением нижеследующих обвинений: гр-ну Жигалёву Александру Андреевичу, урожденному Псков­ской губ., Опочецкого уезда, Петровской волости, дер. Буданово, 24 лет, вдовцу, грамотному, беспартийному, несудимому

  1. в хищении в г. Самаре в 1921 г. в бытность председателем закупочной ко­миссии Псковского губпродкома 89 пудов и 20 фунтов хлеба, принадлежащего Опочецкой заготконторе, с целью личной наживы, что предусматривает­ся ст. 180, п. «е»;
  2. в служебном подлоге, выразившемся в даче ложных сведений в договоре Самарского губкооператива, где стоимость лошади определялась <в> 26 пудов 20 фунтов хлеба, а уплачивалось 25 пудов ржи, что предусмотрено ст. 116 Уго­ловного кодекса;
  3. в даче взятки опочецкому упродкомиссару гр-ну Попову Павлу <в виде> 1 лошади с упряжью и санками в 1922 г. в бытность председателем закупочной комиссии, что предусмотрено ст. 114 Уголовного кодекса;

гражданину Порозову Михаилу Тимофеевичу, урож. Псковской губ., г. Опоч­ки, 37 лет, женатому, грамотному, беспартийному, несудимому

  1. в пособничестве <при> краже 89 пудов 20 фунтов ржи, учиненной гр-ном Жигалёвым А. в г. Самаре в 1921 г. в бытность членом закупочной комиссии, что предусмотрено ст. ст. 15,180, п. «е»;
  2. в служебном подлоге, выразившемся в даче ложных сведений об уплате 20 пудов хлеба, а уплачено 25 пудов хлеба, что предусмотрено ст. 116 Уголовно­го кодекса;
  3. в попытке дать взятку гр-ну Полякову, каковая выражалась одной лоша­дью с упряжью и пролеткой, в 1922 г. в бытность уполномоченным от райотделе- ния по закупке лошадей в голодающих губерниях, что предусмотрено ст. 13 и 14 Уголовного кодекса;

гражданину Хейсину Абраму Моисеевичу, урож. Псковской губ., г. Опочки, 27 лет, холостому, грамотному, беспартийному, несудимому

  1. в пособничестве преступлениям, совершенным гр-ном Жигалёвым Алек­сандром в 1921 г. в г. Самаре, в бытность членом закупочной комиссии в Псков­ском губпродкоме, что предусмотрено ст. ст. 15,180, п. «е», 116,114 Уголовного кодекса;
  2. в даче 5 миллионов руб. в виде взятки агенту Самарского уголовного ро­зыска в 1921 г. в бытность членом закупочной комиссии, что предусматривается ст. 114 Уголовного кодекса.

СПИСОК

лиц, подлежащих вызову в судебное заседание Псковского губревтрибунала

ОБВИНЯЕМЫЕ:

Жигалёв Александр Андреевич - Опочецкий исправдом;

Хейсин Абрам Моисеевич;

Попов Павел Никандрович - г. Опочка, ул. Лукинская, д. 15;

Поляков Василий Максимович - ул. Новоржевская, д. 45;

Мышинский Степан Афанасьевич - ул. Ленинская, д. 12;

Порозов Михаил Тимофеевич - ул. Ленинская, д. 85;

Барков Александр Васильевич - ул. Никольская, д. 5/18.

СВИДЕТЕЛИ:

Мельбарвд Карл Иванович - г. Опочка, ул. Ленинская, д. 34-36;

Николаев Федор Прокофьевич - ул. Полоцкая, д. 7/2;

Тимофеев Евдоким Тимофеевич - ул. Ленинская, д. 56;

Середович Иван Михайлович-станция Опочка;

Барков Николай Васильевич-ул. Никольская, д. 5/18;

Ращевский Виктор Иванович - ул. Ленинская, д. 79;

Самуилов Никита Самуилович - ул. Новоржевская, д. 15;

Кондратьев Николай Кондратьевич - ул. Даниловская, д. 17;

Сорокин (Ильин) Иван Ильич-дер. Рублёвка Петровской вол.;

Борисов Петр Гаврилович - г. Опочка, ул. Зимаревская, дер. Горенково; Александров Алексей Александрович - дер. ТоропецЖадринской волости; Петров Дмитрий Петрович-дер. Рублёвка;

Герасимовский Николай Тимофеевич - станция Опочка;

Филиппов Василий Спиридонович - ул. Некрасовская, д. 25-27;

Сорокин Василий Иванович-дер. Рублёвка;

Попов Яков Никифорович - д. Попова Гора Старицкой вол. Опочецкого уезда.

2. Прошение в Псковский Губернский Революционный трибунал

В ПСКОВСКИЙ ГУБЕРНСКИЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТРИБУНАЛ

гр. г. Опочки

Анны Александровны Порозовей, живущей по Ленинской ул., д. 85,

ПРОШЕНИЕ

Муж мой Михаил Тимофеевич Порозов с 3-го февраля 1922 г. арестован Опо- чецким уголовным розыском по обвинению в преступлении по должности; дело передано трибуналу, и он, Порозов, зачислен содержанием за Псковским губерн­ским революционным трибуналом. Вследствие того, что дело еще находится в стадии предварительного следствия, что преступление, вменяемое ему, Порозо­ву, в вину, совершено в г. Самаре, думаю, что М.Т. Порозов, находясь и на свобо­де, не может повлиять на ход следствия, а потому принимая во внимание, что семья Порозова состоит из больной жены 34 лет и двоих малолетних детей и находится в бедственном положении.

Известно, что М.Т. Порозов страдает катаром желудка и дальнейшее содер­жание его под стражей сможет расшатать его здоровье.

Средством к существованию семьи было лишь только жалование Порозова, содержание коего под стражей лишает семью этой поддержки.

Покорнейше прошу Псковский губернский трибунал изменить меру пресече­ния, принятую трибуналом в отношении Порозова-заменив ее выпуском на сво­боду под мое личное имущественное поручительство.

1922 г.

16 марта                                              

Гр.  Анна Порозова

3. «Чудо» №1, о продкоме, продкомиссаре, о лошадках, швейных машинах, и о пр.

«ЧУДО» №1, О ПРОДКОМЕ, ПРОДКОМИССАРЕ, О ЛОШАДКАХ, ШВЕЙНЫХ МАШИНАХ, И О ПР.

Понадобилось однажды продкому снабдить себя лошадьми.

И вот решили купить лошадок на Волге-матушке реке за хлеб.

Но лошадки потребовались и райотделению. Приходят «мужи» из рая в прод- ком и говорят: «Возьмите и нас с собою, мы вам подарочек привезем». Ударили по рукам, погрузили хлеб и поехали...

Ехать в Самару долго, ехать в Самару скучно, и стали они думать да подумы­вать, что бы такое сделать, чтобы и «волки сыты, и овцы целы» были.

Перво-наперво напророчили, что в городе Самаре украдут у них 89 пудов 20 фунтов и 32 золотн<ика> хлеба (Исайя, Иеремия, Иезекиил, Данил и двенад­цать малых пророков, пожалуй, позавидуют точности!).

Приехали в славный город Самару, и свершилось там в «Писании пророком реченное»: украли у них 89 пуд. 20 фунт. 32 зол. хлеба.

Узнал об этом Самарский уголовный розыск.

Пришли к нашим мужам два самарянина. Стали они хлеб искать, а «нашли» каждый по 5 миллиончиков... и ушли. Один - одесную, другой - ошую...

Но надо же и за дело приниматься! Пошли в кооперативный союз и выменяли хлебушка на 75 лошадок.

Но «как не порадеть родному человечку?» В придачу к лошадкам свалилась «манна небесная» на головки Жигалева, Порозова и Хейсина - по 1 1А пудика хлеба с каждой лошадки, а всего 112 Уг пудов.

Выжили, здоровехоньки остались, сильнее Самсона были, - тот ведь под развалинами храма погиб, - а этих манна небесная не придавила. Веселы были, когда ехали в Опочку, знай себе посвистывали и лошадок по шее поглаживали.

Добрались наши странники в конце концов обратно до Опочки.

А здесь-то их ждут не дождутся. Масленица ведь теперь, покататься с бу­бенцами всем хочется, и не только тем, к<ото>рые лошадок покупали, а и тем, к<ото>рые бумажки пишут, чернила изводят.

Добрались до Опочки и стали разгружаться.

Чудес-то и здесь не обобраться!

Спит комиссар наш Попов, улыбается во сне: сны радужные видит.

Видит, будто к окошечку его подводят коня, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Конь на месте не стоит, бьет копытами, по Ленинской прокатить хозяи­на хочет.

А сбруя-то на нем! Польским серебром отделанная!

Проснулся от радости наш Попов, подошел к окошечку, так и ахнул! Чудо-то какое! Сон в руку... Лошадка-то какая! 60 пудов хлеба стоит, право, стоит.

Спят Барков и Мышинский. Тоже сны видят. Радужные сны... будто им ведут по лошадке.

Протерли глазки - и впрямь по лошадке!

Это всё опочане спят да такие «сны» видят. А вот опочане из Самары, без всяких снов, себе по дворам лошадок разводят. Хозяйкам Жигалева, Порозова и еще двух проводников прибавилось работы - за лошадками смотреть.

Стали выводить казенных лошадей. Что за чудо? Пяти-то не хватает! Шапка ль невидимка сыграла здесь злую роль - неизвестно. Должно быть, почувство­вали, что в это «чудо» не поверят, да и бац: «Подохли, мол, да и вся тут!» Где, как, когда - и сами не помнят.

Выводят последнего коня, а вывести никак не могут. «Тянут-потянут, а вытя­нуть не могут», совсем как в сказке «Посадил дед репку».

Жигалев за Порозова, Порозов за Хейсина, Хейсин за лошадку, лошадка за шубку лисью, кенгуровую, енотовую, овчинную, за сапоги мужские, дамские и детские, за кожевенный товар и мыло, за швейные машины и мебель, за зер­кальный шкаф и гардеробный, за экипажи на резиновом ходу и без оного и много за что еще, тянут-потянут, вытянуть не могут.

Послали за народом, тянули и... вытянули да прямо... в милицию, где по сие время всё это и лежит.

Есть в милиции Карп Иванович, прелюбезнейший человек, обходительней­ший, всё покажет, объяснит, растолкует...

И так это завидно становится!..

Хорошие уж больно всё вещи!.. Дорогие!.. Цена бо-о-ольшая им!

1430 пудов хлеба стоит!

4. Просто Мария

Одни люди верят в судьбу, другие - нет. Мария Михайловна Васильева отно­сится к тем, кто верит. Ни один бразильский сериал, считает она, не закрутит жизненной ситуации так, как реальная жизнь.

Когда ей было четыре года, поскользнувшись, она упала в пруд. Соседка, на ее счастье, мимо гнала гусей, увидела детскую ручонку, торчащую из воды, и спасла девочку. Такой первый случай из своей жизни запомнила Мария Михай­ловна. Второй произошел с ней в более старшем возрасте. Она с отцом пошла в лес за грибами. Начался сильный ливень с грозой.

- Мы укрылись от дождя под деревом, - вспоминает Мария Михайловна, - потом перешли под другое. В дерево, под которым прятались ранее, ударила молния. Так мы избежали неминуемой гибели.

- В сорок первом году я закончила девять классов. Жила в Луковниковском районе Калининской области, - продолжает М.М. Васильева. - В первые дни вой­ны я с другими сверстниками была направлена копать противотанковые рвы на участке дороги Торжок - Ржев. Землю из рвов поднимали в три приема, ступенька­ми. Для нас, молодых девчат, работа была тяжелой, но три недели запомнились не этим, а непрекращающимися налетами немецких самолетов, кроме бомб сбра­сывающих на нас листовки с призывами не оказывать сопротивления немецким войскам. Текст одной я до сих пор помню: «Девочки и дамочки, не копайте ямоч­ки, придут наши таночки, зароют ваши ямочки».

В сорок втором году после наступления советских войск и освобождения на­шего района, частично занятого немцами, мы узнали, что директор школы по доносу предателя был расстрелян. И мы, учащиеся школы, поклялись отомстить немцам за его гибель. Стали искать возможность попасть на фронт. Узнав, что в сельском Совете набирают добровольцев для работы в госпитале, не медля пошли туда и записались. Оказалось, что госпиталь находится в тылу, а мы меч­тали о подвигах.

Проработав там два месяца, я с двумя девчонками решила сбежать на фронт Пошли в сторону, откуда были слышны отзвуки артиллерийской канонады. Шли ночью, лесными дорогами, пока не остановил нас окрик часового «Стой, кто идет?». Нас сопроводили в землянку, где молодой лейтенант стал допрашивать: где у вас брошены парашюты, где рация и какое у вас задание, приняв нас за немецких диверсантов. Мы в замешательстве ничего вразумительного сказать не могли. Время было военное, и нас могли запросто расстрелять.

В землянке находился еще один офицер, который спросил: из какого мы гос­питаля, как зовут начальника штаба, командира, старшую медсестру К счастью, оказалось, что он после ранения находился в нашем госпитале на излечении. Когда я ему ответила на все вопросы, нам поверили и в сопровождении часового вернули обратно. Вскоре, когда мы перед всем строем торжественно принимали присягу, политрук, поздравляя, сказал: «Вот теперь совершайте подвиги, в жизни всегда есть место подвигам». Меня направили в перевязочную, и с этого време­ни началась моя солдатская жизнь.

В полевых условиях, в палатках, и в мороз, и в дождь, под бомбежками и под артобстрелами мы порой делали невозможное, спасая жизнь бойцам. В начале 1943 года наш госпиталь из 30-й перевели в 10-ю армию, вслед за которой 16 июля 1944 года мы вошли в Опочку.

- Было раннее утро. Все было окутано дымом. Мы в санитарных машинах въехали на главную площадь города. В районе второй школы переправились на другой берег и по Пролетарской улице стали двигаться к месту своего нового расположения, в деревню Жуково. Могли ли я тогда предположить, что мой буду­щий муж находится в нескольких километрах, в Варыгине, где он прятался от угона в Германию, и что спустя десять лет мы приедем жить в Опочку и поселим­ся именно на Пролетарской улице?..

Военных эпизодов, когда моя жизнь находилась на волоске, было много, но один мне запомнился особенно. Мы, следуя за наступающими частями, получи­ли приказ переехать на новое место дислокации. Но оказалось, что оно еще на­ходится в руках противника. И наша колонна машин выехала на передовую. У реки, возле переправы, шел настоящий рукопашный бой. То было страшное зрелище. Мои воспоминания о нем перекликаются со стихотворением поэтессы Ю. Друни­ной:

Я только раз видала рукопашный,

Раз - наяву. И тысячу - во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Заметив колонну машин с красными крестами, немцы стали вести по нам шквальный артиллерийский огонь. Тогда мы потеряли одну машину, были тяже­лораненые среди персонала госпиталя. Брезент машины, где я находилась, был буквально изрешечен осколками. От гибели меня спасло то, что я забралась под брезент палаток.

В нашем госпитале неоднократно на излечении находился боевой офицер Иван Моисеевич Третьяк, у которого со старшей медсестрой Ниной Будниковой завязался бурный роман. Но, по инициативе Нины, все ограничилось перепис­кой. Нина объяснила это тем, что на фронте он может погибнуть, поэтому связы­вать свою жизнь с ним она не хочет. Но случилось все наоборот. Нина 16 мая 1943 года возле латвийского города Салдус подорвалась на мине и погибла, а Третьяк прошел всю войну, продолжил карьеру военного, дослужился до генера­ла, был командующим военным округом. Видимо, кому как на роду написано, так тому и быть.

Окончание войны я встретила в Латвии. После демобилизации поехала в Ленинград, устроилась на работу на Кировский завод, где отработала два года. Здесь же, при заводе, окончила десять классов и поступила в Ленинградский ветеринарный институт На четвертом курсе на одной из лекций рядом со мной сидел парень. Разговорились. Я у него спросила: «Ты откуда?» Он ответил: «Из Опочки». ~ «А я твой родной город освобождала». Так мы познакомились. Зна­комство переросло в более крепкое чувство, и 30 марта 1954 года мы пожени­лись. Сыграли скромную студенческую свадьбу.

После окончания института по распределению нас направили в Великолукскую область. Впоследствии перевелись в Опочку Так настоял муж. Он устроился ветврачом в МТС, а я - в межрайонную ветеринарную лаборато­рию. Хотя неоднократно предлагали нам более престижную работу в других рай­онах, мы так и остались здесь. Правду говорят, что от судьбы не уйдешь.

Е. ПУЛЬША «Красный маяк»

 

5. Туман и дым стелились над Опочкой

Как-то в последнее время не приходилось Марии Михайловне проходить бе­регом мимо школы № 2. А тут довелось. На реке шла работа. Строили мост через Великую. Остановилась и невольно засмотрелась. Потому что вспомнила, как пятьдесят лет назад примерно в это же время впервые попала она в Опочку. Как ехала по шаткому старому деревянному мосту именно в этом месте, где строит­ся новый. Сказал бы кто-нибудь ей тогда, что судьба через десять лет вновь приведет ее в этот городок с тем, чтобы прожить здесь ей всю жизнь. Не повери­ла бы. А в то утро полувековой давности...

Машину потряхивало на разбитой дороге. И тогда Маша просыпалась. Но не­надолго. Усталость и бессонные ночи брали свое. Голова тяжко клонилась, и было непонятно - где сон, а где явь. Сквозь полудрему услышала чей-то голос: «Опочка, кажется...» Откинула брезент санитарной машины. Действительно, по сторонам дороги тянулись маленькие домики. Впереди сквозь туман и стелющу­юся гарь блеснула река. Проехали по шаткому мосту. По улице, на которой очень многие дома горели, выехали на окраину города. Опочка показалась ей тогда очень маленькой, разбитой. Впрочем, разглядеть ее она тогда и не успела. Про­ехали город ранним утром. Утром 16 июля 1944 года...

Госпиталь, где она была медсестрой, расположился за Опочкой, в деревне Жуково. Не успели остановиться машины, как началась обычная и привычная работа. Нужно было поставить госпитальные палатки, приспособить под палаты пригодные для этого дома, разместить раненых. Ее палате раненых достался крайний дом. Весь день работала не покладая рук. А вечером нужно было идти в наряд. Заступила с оружием по всей форме.

Июльская ночь была теплой. Стемнело часам к двенадцати. И тогда в гуще деревьев, подступавших к самому госпиталю, услышала Маша странный шорох. Как будто кто-то неосторожно встал на сухую ветку и она сломалась. Замерла, прислушалась. Да, кто-то явно крался в тени деревьев. На окрик «Стой, кто идет?» ответа не было. Она дала предупредительную очередь. На звуки выстрелов при­бежали начальник госпиталя и другие работники. Но тот, кто подкрадывался в ночи, уже ушел. Днем, когда она кормила раненых обедом, к ней подошел мужчи­на в красноармейской форме. Чужой. Она еще подумала: «Наверное, из отстав­ших от своей части». Незнакомец попросил: «Сестричка, нет ли чего поесть?» Дала, что есть. Мужчина поел, а потом она его не видела. Об этом случае рас­сказала начальнику госпиталя. И не напрасно. В тот же день сообщили - на со­седний госпиталь ночью напали власовцы...

Под Опочкой стояли две недели. Трудные это были дни. Бои шли тяжелые, раненых подвозили непрерывно, да и больных было много. Шел 44-й год. Три года войны, окопной жизни, постоянной усталости, плохого питания, нервного напряжения сказывались на здоровье людей. В госпитале стали появляться боль­ные с диагнозом туберкулез, язва желудка, пневмония. Да и врачи госпиталя, медсестры тоже чувствовали, что силы на исходе. Ведь порой за сутки удава­лось заснуть часа на два-три, где-нибудь в уголке палаты, возле раненых.

После Опочки путь госпиталя лежал в Прибалтику Дороги войны продолжа­лись. Сегодня, спустя полвека, Мария Михайловна Васильева вспоминает:

- Ой, как трудно было женщинам на войне. И физически, и морально. Я на фронт попала - мне еще восемнадцати не было. Подо Ржевом, где работала на оборонительных сооружениях, делали набор санитарочек для стоящего рядом госпиталя. Попала и я. Сначала в штаб госпиталя, а потом уже стала работать с ранеными. Начальником госпиталя у нас была женщина. Ко мне относилась по- матерински. Всегда говорила: «Машенька - мне приемная дочь». Когда кончи­лась война, а я прошла ее до самого конца, поехала к ней в Ленинград. Потом в Ленинграде поступила работать и учиться в институт. И надо же, судьба - вы­шла замуж, а муж оказался опочанином. С ним вернулась в городок, который освобождала от немцев. И знаете, что интересно. Дом его оказался как раз там, где июльским утром 44-го проезжала я на санитарной машине. Именно в то утро сгорел дом родителей моего мужа. Наверное, я тогда видела это пепелище.

Л. АНАТОЛЬЕВА «Красный маяк»

6. Александр Белинский. Вересина

Из недалекого прошлого

Вправо от столбовой дороги из Опочки на Себеж, в 12 километрах от Опочки, на небольшом бугорке раскинулась деревня Ивахново. Сосновые бревенчатые избы, все серые от времени, толпились по двум сторонам широкой улицы, убе­гавшей от дороги в сторону большого соснового леса. Каждая из них смотрела на улицу двумя небольшими окнами в четыре звена каждое. Некоторые рамы поко­сились, не вы неся тяжести соломенной крыши, придавившей дом, как богатырс­кая шапка - гномика.

В избах, крытых тесом, гонтом, лучинкой, на подоконниках красовались гера­ни, фуксии, столетники. Над каждой крышей торчали дымовые трубы, нередко увенчанные битым горшком, с дырявым дном в небо.

К каждой избе примыкал небольшой двор, закрытый от улицы тесовыми во­ротами с калиткой, а со стороны соседней избы - хлевом, хлебным амбаром и крытой поветью между ними для экипажей и дров. В избах на двор прорезано по одному окну

С дворами соседили небольшие садики и огороды, заплетенные со стороны двора высокими частоколами из ольховых и лозовых прутьев, чтобы не проби­рались куры, а кругом огороженные длинными жердями, протянутыми в два ряда между столбами. Они могли защитить участки только от скота.

Между постройками одного хозяина и избой другого вдоль улицы тоже были огороды, защищенные плетнями из прутьев.

Перед некоторыми избами выросли белоствольные березки, закудрявились ивы.

Мирно текла жизнь ивахновцев. Они в меру трудились, изредка, по праздни­кам, веселились. Кормили двух-трех коров, одного-двух боровов, лошадь, пять- десять овец, десяток-полтора кур. У каждого был кусок хлеба к обеду, жирные щи со свининой, гречневая каша со шкварками. Чего еще надо? Недаром говори­ли: «Добрая хозяйка да жирные щи - лучшего добра не ищи». На голодный год придерживали закром зерна.

Одевались в домотканину, а для праздника в сундуках берегли наряды из мануфактуры, купленной в городе. Обувались в лапти из веревки (крутцовики) и липовой коры («лыка»). Но каждый имел полусапожки или сапоги, сшитые у де­ревенского сапожника за 2[1]Л-3 рубля из хорошего черного товара. Кожаная обувь надевалась только в праздники. Лаптям было меньше чести... «Пляши, Матвей, не жалей лаптей, - лапти пропадут, деды новые сплетут».

Немного на отлете от деревни, за гумнами, у большого мочила для мочки льна, особняком стояла хата крестьянина Ивана Ивановича, носившего прозвище «Ве­ресина». Кто просто Иван, а Вересина - обязательно Иван Иванович; кто просто

Иванов, а Иван Иванович-обязательно Вересина. Иван Иванович без Вересины - это всё равно, что лисица без хвоста. За что он получил такую фамилию, никто сказать не мог. Может быть, за свой кряжистый степенный вид, а вернее всего, за густую бороду, закрывавшую чуть не всё его лицо. Даже на носу угнез­дился порядочный пучок волос, торчавших во все стороны, как иглы можжевель­ника, по-местному, «вереса». На голове он носил целую копну курчавившихся, густых, толстых волос, подрезанных в кружок, дополнявших сходство с крепким вересовым кустом. Из-под густых бровей, между длинными ресницами блесте­ли черные, как у ежа, продолговатые глаза.

Несколько лет тому назад Иван Иванович после смерти отца поделился с тремя братьями и поселился в бане, стоявшей на месте теперешнего дома. Тогда он был молод, силён, ловок. Как медведь, ворочал камни, бревна. Землю рыхлил наравне со своей небольшой, кругленькой кобылкой, удобряя пашню навозом и поливая потом.

Отбыв солдатчину, он сразу женился. Невесту нашел в соседней деревне Васьково, в бедной семье. Прасковья была личмяна1 и такая же склёпистая[2], как Иван Иванович. Родные его ругали, что привел нищую, а он бабой не нахва­лится.

- Уж такая у меня хозяйка, что лучше и не придумаешь. На работу жадная, к добру бережливая, по хозяйству-чистёха. Шить, вязать, ткать мастерица. Ска­зал - рожай сына, так она в семь лет принесла пять сынов, один другого крепче. Сказал - давай дочку и за этим дело не стало. Кто не любуется нашей Аксю- шей?.. Теперь, говорю, довольно. Как ножом отрезало. Мальцев хватало, а дев­ки - статья не прибыльная, не в дом, а с дома.

Свои похвалы Иван Иванович нередко сопровождал звонкими шлепками меж­ду плеч и пониже спины.

Трудно приходилось Ивану Ивановичу, пока подросла семья. Надо было и хлеба напахать, и дом обстроить, - не вековать же в бане. Пашня была неболь­шая, а ребята росли, есть просили. Иван Иванович должен был успевать везде. И он успевал, не жалея плеч. Натаскал леса на дом и надворные постройки. Со­седи оглянуться не успели, как Иван Иванович срубил скотный двор и амбар, потом срыл баню и на ее месте завел не простую хату, а хороший пятистенок. Прасковья мох заготовила, глину месила, кирпич-сырец делала. Иван Иванович камни ворочал, фундамент лепил. Поставить сруб позвал плотника.

И в то же время раньше других запахивал нивы, убирал урожай, заготовлял сено, а Прасковья огород приводила в порядок.

- Откуда у него что берется? - дивились и завидовали соседи.

А у Ивана Ивановича ни один шаг даром не пропадал. Пойдет лес рубить, за походом несет домой связку, чуть не целый воз, березовых прутьев. Навяжет веников, метел. Прасковья в город свезет, а то и снесет, рубли домой тянет.

Позовут соседи помочь жать, косить, - у Вересины и на это найдется время. И сыт на стороне, да и деньгу зашибает. Люди лишнюю копейку в кабак снесут, а Иван Иванович не курит, не пьет, всё в узелок завяжет.

Придет время собирать ягоды, грибы, Иван Иванович с Прасковьей раньше других проведают места и, чуть свободный часок, денек, бегут в лес. Сами не едят, а всё в город несут. За первые ягоды и грибы хорошо платят. Выгодная статья эти грибы и ягоды. Шутка сказать, - за десяток некрупных боровиков, за два стакана земляники платят по 15-20 копеек!.. Навешают на себя «купцы» корзиночек по десять, сходят в приметные дома, где платят подороже, назад несут не меньше тройки да еще селедочек купят, баранков ребятам. Где так за­работаешь, как на этом деле? И спину не ломаешь, и руки не болят, и денежка звенит в кисете. А грибной и ягодный сезон длится не один месяц. Земляника, черника, малина, брусника, боровики, грузди, рыжики,-только не ленись...

Домик свой Иван Иванович обладил любовно. Окна сделал высокие, в пять звеньев, кругом резьбой украсил. Все они целый день смотрели на солнце. Кры­шу покрыл гонтом. К коньку деревянного раскрашенного петушка прибил. Трубу вывел высоко над крышей. Крыльцо зашил тесом. Вокруг дома разбил сад. Ого­род и сад обнес невысоким дощатым заборчиком из обломков, около которого посадил вишни, сливы.

Всё было хорошо, да тесно Ивану Ивановичу на своей ниве. Соседние поло­сы поджимали. Ни ржицы лишней не посеешь, ни скотинки не разведешь. А ребя­та росли. С одной коровы молока не набраться, с пары овец шерсти не настричь на семью, не выкормить жирного боровка, - картошки, муки недостает.

Иван Иванович водил знакомство с Мишей Глухим, соседним некрупным зем­левладельцем. Тот посулил ему пару десятин в аренду. Вересина ухватился за это предложение, хотя арендную плату надо было отрабатывать.

Участок ему попался запущенный, «заполок»[3]. Великим постом Иван Ивано­вич навозил на него навоза из города, ранней весной разобрал кустарник, кое- где с помощью Прасковьи прокопал канавки для стока воды. Посеял овес, лен, посадил картошку. Вырос овес - не овес, а медведь. У других рожь была ниже. Боялся Вересина одного, что не успеет созреть. Стоит густой, зеленый. Люди уж жать овес по пескам начали, а этот еще не забурел. Ладно, что осень удалась долгая, солнечная. Налился, пожелтел овес уже после Рождества Богородицы. Не просрочил и Иван Иванович. Домой перевезли по первым заморозкам.

- Ну, как овес? - спрашивали соседи.

- Аслава Богу, Господь не обидел... Дошел, умолотный.

Насыпая вымолоченное зерно в мешки, Иван Иванович говорил Прасковье:

- Горазд не хвастай, неравно до Миши дойдет, - работы прибавит.

- А и сама это смекаю. Ведь вот и картошки вона сколько навалили. С долга­ми расплатимся, и останется пропасть... Не поесть... Ленок только подвел.

С первого тока отдали два мешка овса, взятого на посев у своего священни­ка. На первые нужды, на кисель намолотили себе зерна. Обмолоченную солому свезли в сарай с сеном. Необмолоченный овес сложили под навес у гумна. Кар­тошку ссыпали в подвал, семенную зарыли в яму.

- А ведь мы на ноги становимся, - улыбаясь в бороду, завивавшуюся мыси­ком, говорил Иван Иванович жене.

- Бог труды любит... Не пропадем... Вон и ребята подрастают, тоже что-ни­будь помогут.

- Эти-то? - заговорил довольный Иван Иванович и хлопнул старшего из них по плечу. - Да они горы свернут... Вот подожди, подрастут немножко...

А мальчуганы поднимались как на дрожжах. Сложением походили на отца, были такие же кряжи, не высокие, а широкие, с немного кривыми, толстыми, как у медвежат, ногами.

Довольные похвалами отца, мальчишки переглянулись, улыбнулись и утерли носы рукавами. Они внимательно следили за разговорами родителей и понима­ли, что можно играть, но надо и работать.

Их рано притирали к делу: заставляли пасти свинью, собирать для нее корм, отводить лошадь в поле и т.д. Когда убирали урожай с поля, мальчишки важно восседали на возу с соломой, на мешках с картошкой, погоняли лошадь.

Очень рано познакомились с лесом и такие вышли грибники и ягодники, что Иван Иванович сдал им эту статью дохода. Ребята хорошо освоили знакомые угодья. Совсем малышами узнали дорогу в город и вместе с другими, постарше, ребятами деревни носили туда продавать грибы и ягоды.

- Откуда вы, ребята? - спросит покупатель, и они с важностью в один голос:

- Мы Ивана Ивановича Вересины сыны! - И тут же поддернут сползавшие пестрядинные портчонки и шмыгнут носом.

В старых отцовских картузах, в домотканых рубашках, подпоясанные пень­ковой веревкой, в широких, неглаженых, в клеточку порточках, босые, вихрас­тые, обвешанные маленькими корзиночками из лучины «сыны Вересины» были живописны. За их наружный вид, за важность им платили за корзиночку на 2-3 копейки дороже, и ребята возвращались домой, довольные удачей.

Они научились складывать грибы и ягоды так, чтобы их казалось больше, чем было. Каждый гриб, чуть подрезанный, ставили на корешок, шляпкой вверх, вниз опускали грибы покрупней, сверху клали помельче. Пустоты за этими ма­ленькими грибками не было видно, и покупатель платил больше, чем грибы сто­или. Иногда и червивые грибы подсовывали.

Ягоды, слежавшиеся в корзинках за дорогу, у самого города высыпали и пе­ретряхивали, так что при продаже они лежали горочкой, казались свежее.

Иногда покупатели обнаруживали хитрость ребят, смеялись над ними, но пла­тили назначенную цену и брали лишнюю порцию, давали лишние монеты, кото­рые ссыпались в висевший на шее отцовский кисет, свой у каждого. Окончив продажу, кисеты прятали под единственной рубашонкой, надетой на голое тело. Летом тепло и легко.

Кисет, стянутый шнурочком, не развязывался до дома. Другие ребята купят себе «бал ьд и тому» (леденцов), две штуки на копейку, баранков, а «сыны  Вересины» несут получку домой полностью, подкрепляясь краюшкой хлеба, по­лученной от матери.

Иван Иванович хвалил ребят за ловкость, бережливость и приносил им копе­ечные подарки, когда сам ходил в город: то по пряничному коньку, то по паре стручков, по кусочку французской булки.

Порядочно денег натаскают «сыны» за лето. Не одну десятку опустит Прас­ковья в сундук, где хранилось всякое добро: домотканина, сделанная изо льна и шерсти, городские товары, обувь, пиджаки, юбки, кофты, белье и пр.

И дома ребята не гуляли: дров нарубят, корму принесут, зимой снег к хлевам, к дому, к амбару расчистят.

С Покрова в школу ходили. Понятливые были. Каждый по три года отходил во Фронинскую церковноприходскую школу.

- И для чего это он их учит? - переговаривались соседи. - Вученых хоча сделать... Писарям будут... Да ты смотри, какие смекалистые, не нашим чета...

- А все равно в навозе копаться будут... Куда уж нашему брату...

«Грамоту за плечами не носить, — соображал Иван Иванович, - а может, и пригодится... Городские не дурней нас, а все своих ребят в школу посылают».

Вместе с семьей росло и хозяйство Ивана Ивановича. Теперь он арендовал уж не две десятины, а целых пять. Вместе с надельной землей запахивал во­семь десятин. Держал пару сытых коней, пять коров, откармливал двух боровов и свинью, десяток овец. Куры, хоть и вредили в огороде и в поле, тоже водились. Прасковья носила яйца в город продавать. На вырученные деньги покупала си­тец, платки для себя и дочери.

- Ш-ш, окаянные! - закричит она на кур, а потом, швыряя палку в пеструшку, вспомнит про яички и прибавит: - Штоб вас орел не видал!

Выклавшихся курочек продавала, чтоб не шкодили напрасно. Хоть и дешево платили за такой товар, а «все ж он туда». И 25-30 копеек не валяются. Глядишь, за лето лишняя троячка в кисет попадет, - пригодится.

Подсчитали как-то раз свои сбережения Иван Иванович с Прасковьей - за три сотни перевалило. Да сколько на сбрую, на телеги, на постройки пошло! Тож день­гами платили. Зато кругом - новое гумно, большой сенной сарай, широкие хлевы, баня, крашеные дроги на железном ходу, сани с тормозами, ременные вожжи, хо­рошие косы, вилы, лопаты и т.д. В доме - железные чугуны, большая лампа, сту­лья. В подвале - крашеные еловые и дубовые бочки для огурцов и капусты.

Одета семья Вересины по-деревенскому, но вся одежа добротная, не зано­шенная. Одним словом, Иван Иванович из всех хозяев хозяин. Жить бы да ра­доваться, а ему всё мало.

У Вересины много знакомых в городе. Все принимают его за настоящего му­жи ка-работягу. А нету него того, что видит Иван Иванович у Ликандры Семены­ча, которому он продает лен, у которого закупает гвозди, колесную мазь, топоры, пилы, сахар, селедку, керосин, баранки и прочее, и прочее.

У Ивана Ивановича есть самовар, да разве такой, как у Порозова?.. И стака­ны у купца нарядней, и ложки из серебра, а не деревянные, и шуба не чета на­шей овчине, и шапка с красивым мехом...

«Что говорить - еще не дорос», - думает Иван Иванович.

Зависть гложет Вересину.

«А может, и дойдет, - копошится успокоительная мыслишка. - Тож и Л и канд- рас копейки начал, а теперь в больших тысячах... И Песьяк, и Молодцов, и Миша Глухой разве так живут? Хоть и здороваются за руку, а всё ж отменные люди».

Поделился Иван Иванович своими мыслями с Прасковьей, да та не поняла мужа и невпопад отрезала:

- С нас довольно... Нам и так уж люд и зав и ству ют...

Недовольно посмотрел на жену Иван Иванович и, покосившись в сторону, процедил сквозь зубы:

- Голый барин землю продает... Вот нам бы...

- Што ты, што ты, - испугалась Прасковья, - где уж нам...

- Да хошь не всю, а вот тот шматок, что суполен с нашими бороздами... Де­сятин с десяток будет... Подходяще, Проса[4]... Свой клин не то, что арендован­ный. Уж довольно поработали на Мишу... Миколай-то Михайлович - Голый ба­рин - шибко промотался, звал к себе поговорить.

- Боязно с ним связыватца, ведь ён знаешь какой. Еще обманет тебя... Да и денег где нам взять? На три сотни не сварганишь дела.

- Своих не хватит - люди дадут... Ликандра Семеныч не постоит... Уж он обещался... Только всё через нотариуса надо, штоб всё было по форме... Как все, так и мы... А случай сильно подходящий, - уговаривал Вересина Праско­вью.

- Смотри сам, а я што ж, - сдавалась Прасковья.

Голый барин[5] не дождался Ивана Ивановича, сам пришел, босый, растре­панный. На барина он давно уж не был похож ни лицом, ни костюмом. Трудно было определить, когда он брился и стригся. Клочья волос на скулах висели, как шерсть у линяющего козла. Запущенные усы лезли в нос и в рот. По шее клуби­лись прядки давно не мытых волос. О прическе не было помину. На носу, щеках, на руках полосами лежали следы растертой грязи.

Старый, разорванный под мышками пиджачишко с потертыми на локтях ру­кавами был не по плечу, не в меру узок, короток. Под ним не могла спрятаться не первой молодости, потерявшая свой цвет от грязи рубашка с расстегнутым во­ротником, через который виднелись жилистая шея, костлявая грудь.

Вся фигура Николая Михайловича скорее напоминала босяка, нежели бари­на, хоть и в отставке.

Говорил этот опустившийся дворянин скороговоркой, брызгал слюной через обожженные водкой губы, грамматически правильно. Никогда не позволял себе сквернословить. Фамилия и речь - вот всё, что осталось от его барства.

Николай Михайлович кормился около крестьян, с ними вел беседы, пропивал дедовские земли. Когда-то крестьяне брали у него землю в аренду и расплачи­вались за нее больше водкой. Подрабатывал он заговорами, в которые крестьяне верили, хотя сам Николай Михайлович смеялся над ними. Он выбирал «заломы», заговаривал от укуса змеи, выгонял болезнь со скотного двора и т.п. Был большой любитель собирать грибы и летом много времени уделял грибному спорту, поставляя грибы знакомым купцам и помнившим его дворянство, прожи­вавшим в городе дворянам. Сам Николай Михайлович никогда не продавал гри­бов. Этим были заняты его сын и дочь. Подавая грибы, они говорили:

- Папа прислал вам грибы.

Цены не называли и получали всегда больше, чем стоил товар.

Вересина не ожидал такой скорой встречи, не подготовился к приему Голого барина, не запас бутылочки сорокаградусной, которая делала Николая Михайло­вича сговорчивей. Тем не менее разговор скоро перешел на интересующую му­жика и Голого барина тему.

Николай Михайлович повел разговор ускоренным темпом. Он запросил за десятину «удоби» 100 рублей, а за пустыри, поросшие мелким кустарником, око­ло двух десятин, - по 75 рублей, но быстро перешел на 90 и 70, потом на 80 и 65 рублей; наконец, дошел до 50 рублей кругом и больше не уступил.

Иван Иванович осторожно перешел к вопросу о рассрочке платежа, но Нико­лай Михайлович наотрез отказался получать деньги в рассрочку Ему надо было платить проценты за заложенную в дворянский банк землю, и ждать было неког­да. Ударили по рукам в залог прочности сделки и на другой день пошли оформ­лять купчую.

Рано утром трясущимися руками Иван Иванович отсчитал 300 рублей из сво­их сбережений и глубоко сунул за пазуху помятые рубли, тройки, пятерки. По дороге зашел к Никандру Семеновичу Порозову, взял под вексель 300 рублей и пошел с Наперстковым к нотариусу Ковачичу. Проходя мимо Никольской церк­ви, в часовне поставил свечку в 3 копейки перед образом Николая Чудотворца. Вероятно, мысленно помолился об удачной сделке.

Ковачич по-деловому расспросил о земле: свободна ли она от домов, нет ли на нее совладельцев, почему Николай Михайлович продает землю и т.п. Одним словом, нотариус оказался «сурьезным» человеком. Написав бумагу, он предло­жил мужику и барину подписаться[6], получил гербовый сбор и плату за свою ра­боту, пересчитал деньги. Одной рукой получил от Ивана Ивановича покупную сумму и передал Николаю Михайловичу, другой вручил Вересине документ на право вечного владения кусочком дворянского, когда-то большого, полученного в родовое владение лет 200 тому назад имения. Его уже давно понемногу общи­пывали соседние и приезжие откуда-то земледельцы, и оно постепенно таяло, как снежная гора на солнце.

Теперь за Наперстковым оставался полураскрытый, полуразрушенный длин­ный одноэтажный дом с забитыми наполовину окнами, покосившимися дверями и крыльцом, напоминавший скелет большой лошади, вокруг которого были сле­ды других построек, постепенно разобранных на дрова. При доме - сад, в кото­ром осталось всего несколько полуживых плодовых деревьев с высохшими чер­ными сучьями. Зато выросло много кустов бузины, дикой малины, крапивы. Чуть заметны были дорожки, по которым когда-то ступали спесивые дворянки в ат­ласных туфельках, сопровождаемые донжуанистыми кавалерами. Теперь всё здесь носило печать разрушения, вымирания, как и фигура самого последнего владельца.

Где-то на отлете оставалось десятин 20, арендуемых крестьянами. Это были последние ресурсы барина. Здесь еще можно было вести прибыльное хозяй­ство. Но Николай Михайлович на это был не способен. Он окончательно пересе­лился в город, хотя большую часть года проводил в деревне, пользуясь госте­приимством старых знакомых.

Иван Иванович пошел домой один. Он часто ощупывал в кармане купчую, проверяя, цела ли она. То ему казалось, что он сделал хорошее дело, то жалел затраченные деньги,

«Теперь вот плати Ликандру Семенычу 10 процентов, да и ленок мимо не провезешь, что даст, то и возьмешь, и дрова на базар не свезешь... А, как-ни­будь. .. На Мишу не буду работать. Одно другого стоит».

Прасковья дома тоже сокрушалась, что денег мало осталось. Ей стало легче, когда вернувшийся домой муж положил в сундук 100 рублей. За столом они встре­тились, как чужие, стыдно почему-то было поглядеть в глаза друг другу, как буд­то они сделали что-то нехорошее, Однако понемногу разговорились, прикинули хозяйским глазом, что работать, где и как посеять, посадить. Земля была спус- тована арендаторами, больше песчаная, хлеб родился плохо. Придется опять намогать на плечи.

«Ну, да теперь не один, рядом пойдут мальцы, - рассуждал Иван Иванович, - косить, бороновать, а старшие уж и за плугом ходить могут Тринадцать десятин (вместе с надельной), конечно, кусочек хороший, но зато и силы прибыло. На своем дворе навоза мало, придется опять из города возить. Теперь ведь не на чужое, а на своё. Новую телегу-навозницу надо справить. На тройке обнавозят. С соседями еще надо как-то поладить. Недовольны они, что с аренды снимают. Хозяин к зиме хочет рожь посеять, а они картошку, яровое не спешат убирать. А надо вовремя и перепахать, и навоза подвезти, и посеять».

Но Иван Иванович смекалист Он всё спокойно обмозговал, распределил роли между членами семьи, каждому нашел посильную работу, указал своё место. К Покрову намеченные участки были хорошо обработаны и засеяны. Кузьмин день Иван Иванович праздновал шире, чем всегда. Нельзя, он наравне с други­ми. Хоть и маленький, а всё ж собственник. В гостях были не только свой брат- мужичок, а и городские. Священник служил молебен с «акакистом», прошел со святой водой чуть не по всему полю. Правда, Иван Иванович за это задолжал, отговорившись «неуправкой», но об этом никто, кроме духовенства, не знал.

А гости ели свиное и баранье мясо, булку из хорошей белой муки, выпивали вдоволь, пили без отказа домашнее хмельное пиво.

Как Иван Иванович с Прасковьей подсчитали, это стоило им побольше полста.

По соседям пошел неплохой слух. Заговорили, что у Вересины «куры денег не клюют». Хоть это было и неверно, Иван Иванович не возражал. Пусть себе говорят. Ведь придется сынов женить. Невесты побогаче наклюнутся. Хоть и хорошая женка Прасковья, а если б принесла за собой сотенок пять-шесть, была б еще лучше. С деньгами нужды знать не будешь, а без денег на работе слома­ешься. Хозяйство на виду, а кошелек в углу. Пусть себе трещат.

А новое хозяйство требовало новых расходов. Копить деньги было некогда. Всё-таки через пяток лет Иван Иванович познакомился с казначейством. Дома держать деньги опасно. Когда к Вересине обращались с просьбой «одолжить десяточку», он с удивлением спрашивал:

- Какие у меня деньги? Сам посуди, - такой пустырь надо до дела довести. Всё земля съедает, дохода еще нет.

Для виду он иногда сам просил в долгу соседей. Пусть-де знают, что денег у Ивана Ивановича нет. Долг Никандру Семеновичу не отдавал. Шутка сказать - отвалить такой куш. Проценты платил, а лен и дрова нижней улицей или зимой по реке провозил в город, там дороже платили.

По внешнему виду Ивана Ивановича и его семьи никто не сказал бы, что они богаты. С домотканиной не расставались. Прасковья не ленилась. Выходные, праздничные костюмы не выделялись добротностью. Даже мальцы-женихи не наряжались. Оборванцами не ходили, но и позавидовать на них было нечему. Хоть и хотел Иван Иванович подражать горожанам, а жалел тратить деньги на одежду. На работу - в лаптях и в пестрядине, до города - босиком, засучив шта­ны до колен, в городе - штаны в сапоги, навыпуск не носил. По весне и осени - кафтан из грубошерстной домотканины, зимой - овчинный полушубок да заячья шапка, летом - рубаха и дешевый пиджачок.

И девчонку не наряжали, хотя в сундуке Прасковья берегла куски торговой мануфактуры, нарядные платки, покупную обувину. Придет время - сразу не ку­пишь. А пока Аксюше еще рано гулять.

Многие верили Вересине, когда он говорил:

- Семья большая, всех одень, обуй, накорми... Постройки тоже порядка тре­буют. .. Гвозди, топоры, пилы даром не дают... Должишки есть...

Одним словом, когда надо было - прибеднялся.

Но стоило заглянуть в закрома, подвалы, каждому стало бы ясно, что хозяин он крепкий, прижимистый, много богаче, чем кажется. Хлебные запасы у него были не на один год. Свинины, Коровины насолено, масла заготовлено столько, что сво­ей семьей не поесть за год. Соленый творог, топленый жир не переводились.

Скотный двор наполнялся всё новыми животными. Рабочих лошадей вместе с кобылкой «в борону» было три, да жеребенок; коров пять, четыре свиньи, око­ло десятка овец. Все животные были коромные, мясистые. Иван Иванович по­казывал убитого борова, который потянул 18 пудов. Коров держал молочных, ангелок. Прасковья с Аксюшей молочные продукты - творог, сметану, масло - в базарные и ярмарочные дни носили в Опочку.

- Дочке на наряды, - скромно рапортовала Прасковья. Частичку выручки она отделяла себе, «собину берегла» по секрету от Ивана Ивановича.

Продолжали интересоваться грибами, ягодами. Веники, помела, метлы вяза­ли и продавали. Деньги от этой торговли каждый тратил на себя. Иван Иванович за такой «мелочью» не гнался, благо деньги на дело шли. Мальцы не курили, водку не пили. То шапку себе купят, то ремень. Девка передник, кофту справит, лент, кружев принесет.

Не брезгал Вересина с сынами заработком на стороне: зимой лес валили, летом на покос ходили. «Всё туда же», - рассуждал заботливый хозяин.

Чем богаче становился Иван Иванович, тем сильнее разгоралась страсть к наживе, которой заражались и другие члены семьи. Вересина никак не мог себе простить, что прозевал последний участок Голого барина. Перехватили другие, незнакомые, «ненайские».

«Нуда земли хватит, были бы деньги. И Миша Глухой не постоит за тем участ­ком, который арендовал. Ему он не с руки. Подороже, конечно, платить придет­ся, так кто ж он виноват».

Вересина спешил накопить денег. Продавал клевер, солому, мясо, лен, дро­ва. Деньги берег.

На скотном дворе стало грязнее. Животные выглядели не так нарядно. В гря­зи закупались два маленьких поросенка, которым поскупились вовремя подо­стлать соломы. А то привязалась какая-то хвороба - заболели овцы, лошадь. Много пережил Иван Иванович. Несколько овец закопал, жеребенка. «Не иначе, как кто-нибудь сглазил аль наколдовал».

Ходила Прасковья к гадалке Матрене. Та посоветовала отслужить молебен Троеручице. Сам Иван Иванович ходил в церковь, поставил свечку в пятачок, в кошелек опустил порченую медную монету, которую никто не брал. За молебен на тарелочку положил потертый гривенник.

Не помогло. Звал Вересина на двор Голого барина, две недели кормил, а хоть бы сколько помог знахарь. Ловчил Иван Иванович, чтобы подешевле рассчи­таться с Голым барином, но бесполезно. Уйдет Николай Михайлович в лес, Иван Иванович хозяйку поторапливает, чтобы пообедать до возвращения колдуна. Тому ведь можно и похуже кусочек кинуть. Сами свининкой покормятся, а ба­рин - и кислым молочком, и соленым творожком не побрезгует.

Только никогда Николай Михайлович обеда не прозевал. Вересина - крест на лоб, а барин - шасть в двери. Скривит физиономию Иван Иванович и скажет:

- Ходи, ходи, Николай Михайлович, мы тебя подожидовали. - И прибавит:

- Теперь табе скоро и срок. Женка не сварит таких штей... Кормлю тебя, сам видишь, задаром... Еще одна овца крянулась...

Николай Михайлович привык к таким любезностям. Не обращая внимания на скулившего хозяина, откромсает он хорошую горбушку хлеба, запустит ложку на самое дно большой глиняной миски и извлечет оттуда хороший кусок свежего мяса. Иван Иванович даже крякнет от расстройства. Пока Николай Михайлович обрабатывает мясцо, миска опустеет, - едоков много.

- Прасковья, налей-ка еще! - командует колдун.

У Прасковьи наварен большой котел. Она не спорит. Нальет еще и еще. Ба­рин так работает, что Вересина счет ложкам потеряет. Пока он одну несет в рот, барин уже три успеет отправить. И ест, и ест без устали. Принесут свежего тво­рога со сметаной, молока, - барин и тут не отстает.

- И куда это ему лезет? - думает Иван Иванович вслух. - А всё не в пользу... Такой лядащий, кожа да кости...

Ушел барин, даже спасибо не сказал. А на дворе всё худо, хоть и шептал барин, и воду лил, какую-то шкуринку нашел в навозе и выкинул ее за порог, пока­чав головой.

«Придется Родьку позвать. Этот подороже барина будет стоить... А нельзя».

Вересина выбрал свободный вечерок, дошел до деревни Фронино, побесе­довал с Родькой, далеко известным колдуном.

- Я и знал, што придешь, - встретил Ивана Ивановича Родька, - зря ты с Голышом связался... Не севоным прокам тут надо делать... Приду, как не при­йти... А только ето будя стоить...

- Не постою, Родивон Тимофеич... Избавь только от беды... Што хошь возьми.

- Ды... Так что мешоцык ржицы гаши[7].

У Ивана Ивановича дыхание перехватило, но он не подал виду

- С моим удовольствием... За труды не постоим, - заговорил не своим голо­сом Вересина.

- Собери сохи, бороны, вытащи их в поле... Вилы-трезубцы ко хлеву поставь... Я приду, ты не мешай... Когда надо, позову.

Иван Иванович ушел совсем расстроенный. «Шутка сказать - мешок зер­на... Ну, да как-нибудь», - думал он, шагая кдому.

Родька не заставил ждать себя. Ходил он и в хлев, и в дом, лазал на чердак, в подызбицу. Трудился добросовестно. Становился коленями на порог хлева, тряс головой, плевался по сторонам.

Иван Иванович наблюдал за колдуном из повети, хоть и было приказано не смотреть и не мешать. Колдун вышел из хлева и указал на выброшенную барином шкуринку. Родион повертел, повертел ее, швырнул в сторону и за­смеялся.

- Обманывал он тебя. Это шмат овчины от евоного полушубка... Он сам под­бросил да и показывает... Тут, брат, сделано крепко... Трудное дело... Ну, да не на таковского напали.

Родька вывел Вересину за двор и велел поджечь деревянную борону и соху.

Иван Иванович позвал старшего своего сына, тоже Ивана, и заставил наще­пать лучины, сам поджег и стал в сторону. Высохшая от времени борона хорошо загорелась, затрещала. Пламя охватило и соху.

- Вишь, как трещит, корежится? - заметил колдун.

- Штоб твои косточки так затрещали, - ядовито ввернул Вересина.

Сын засмеялся.

- Што ж ты, Ванюша, смеешься? Это тебе не хахыньки, - укорял мальца Ве­ресина, - вишь, как ево ломая.

Довольный своей выдумкой, колдун попросил теперь крещенской воды, прыс­нул во все стороны и поздравил с благополучным окончанием дела.

Оставалось расплатиться. На себе нести мешок с хлебом было тяжело. Родь­ка попросил лошадь. Иван Иванович отговорился - все кони-де заняты - и пообещал привезти рожь не сегодня, так завтра. Родька недовольно помор­щился. Иван Иванович заметил эту гримасу и успокоительно сказал:

- Ты не сумлевайся, Родивон Тимофеич, за мной не пропадет; спасибо, што постарался.

Колдун ушел.

Прошло несколько дней, а Иван Иванович и не подумал расплатиться. Рас­статься с мешком ржи было нелегко. Родька уж напоминал через людей.

- Пождет, таковский.

- Отдай, — советовала Прасковья, — не связывайся с йим, ведь ён знаешь какой.

Вересина один пошел в амбар и приготовил плату.

- Вези, пусть жрё!.. Тож без пользы сжег соху и борону, - бурчал Иван Ивано­вич, отправляя второго сына-под ростка Куземку. Малец сел на мешок и поехал в деревню Фронино. Часа через полтора он вернулся домой.

- Ну што? - спросил отец.

- Да што?.. Заругался Родька. «Это не рожь, а пелы»,-сказал, запустив руку в мешок. Ты много трухи намешал. «Попомнит меня Иван Иванович», - погрозился.

- Так и сказал? - испуганно переспросил Вересина. - Как у него язык повер­нулся?.. Какой есть хлеб, такой и отпускаем. Что ж он взъерепенился? Уговору не было... Где я ему чистой ржи наберу?

Прасковья опять вмешалась:

- И охота тебе с ним связываться... Навредит он нам...

Несколько дней Вересина ходил смущенный, но постепенно забыл об угро­зах и даже улыбнулся, вспоминая, как легко он отделался от колдуна.

Между тем скот болел. Хуже того, в яровом на ниве Ивана Ивановича обнару­жились заломы.

«Не кто другой, как Родька чудит. Надо звать священника».

Рассказал Вересина священнику о своем горе, просил приехать «залом вы­нуть».

- Да ты сам помолись и раскрути узлы. Ничего там страшного нет.

Вересина все-таки прислал лошадь, и священник поехал в Ивахново. Вере­сина рассказал ему обо всех своих злоключениях, не утаил, что прибегал к помо­щи колдунов, умолчав, однако, об истории с мешком ржи; водил священника на двор и просил помолиться.

Батюшка вынул залом, отслужил молебен святому Власию, покровителю ско­та, посоветовал очистить дворы от навоза, настлать солому и впредь держать скотный двор почище.

- Не скупись, Иван Иванович, на солому, побольше клевера в корм клади, для коней овса не жалей, и всё будет хорошо.

Вересина послушался совета, и к зиме на дворе и вообще в хозяйстве всё было в прежнем порядке. Обещанного вознаграждения священнику в виде пол­сажени дров не привез. Иван Иванович отвык платить за церковные требы.

В долговых записях священника на счет Вересины было занесено уже несколько рублей, которые он должен был заплатить за молебны, водосвятия, акафисты и прочее.

- Рассчитаюсь, рассчитаюсь, - говорил Вересина, - всё за одним помахом заплачу

И не заплатил.

Появились у него и долги купцам. То деньги забыл, то их не хватило. Порозов уж не один раз напоминал об оплате векселя, о расплате за забранные товары. Вересина собирался принести долг и не нес.

Сидит, бывало, в кухне у купца, пялит глаза на самовар, на шубы, улыбается, когда бьют стенные часы, ощупывает мягкий, не первой молодости, удобный диван...

1913 год Иван Иванович встретил хорошо. Достаток, полное благополучие во всем. Одно было плохо: старшего сына Ивана взяли в солдаты, работы осталь­ным прибавилось. Но яровой клин обработался вовремя, не хуже других. Отсына- солдата тоже шли нехудые вести. Приглянулся он каптенармусу, тот его к веще­вому складу пристроил. Вместе с письмами от Ивана стали поступать и посыл­ки. То гимнастерку, то шаровары, то сапоги пошлет. Вересина ходит довольный, густую бороду поглаживает

Беда свалилась, как гром среди ясного дня. Началась война. Потребовали в армию второго сына. На очереди был третий. Кругом плач да вопли. Стонут и в доме Ивана Ивановича. Прасковья и Аксюша все глаза выплакали, провожая Куземку. Где он бывал? А тут сразу гляди того, в Германию направят, на фронт. Даже Иван Иванович стал беспокоиться. Бабы наплачут беды. Но и этот сын устроился подходяще - попал в обоз. Сыт, одет, на судьбу не жалуется. Беспо­койно трястись в телеге, а всё ж лучше, чем пешком с винтовкой за плечами версты отмеривать. От Куземки тоже стали поступать посылки: ремни, войлок, уздечки, вожжи. Один раз хромовой кожи на сапоги прислал.

«Не пропадут, на то они и грамоту проходили», - думает Иван Иванович.

Дома вот пошло неладно - по мобилизации взяли пару коней. Коньки - как огурчики, а по казенной цене дали за двух 210 рублей. Каждый того стоит. Двух коров на мясо сдал, и тож за полцены. Скребет на сердце у Ивана Ивановича, а и податься некуда. Говорят, еще возьмут.

Пошел на войну и третий сын - Ильюшка. Продувной парень. Этот проле­зет... Иван Иванович не ошибся. Ильюшка в денщики к капитану попал... Сбалу­ется, того гляди. Офицеры - они такой народ, что с бабами ловки, выпить не дураки. На войне ведь без этого добра скучно.

Так вот и маялся Вересина целых три года. То сына провожает, то скотину в казну сдает. Лошадей у него не стало меньше, да всё бракованные, а ничего... Тянут. Залежей земли нет. В работу на ниве впряглись и Прасковья с Аксюшкой. За плугом, за бороной ходят, косить помогают. Хлеб в закроме не убывает...

Ничего, кончится война, вернутся сыны, всё наладится по-старому.

Иван Иванович ходит в город чаще, чем прежде. Письма от сынов получает через Ликандру Семеныча. Слушает разговоры про войну. Один раз по дороге встретил двух знакомых солдат из соседней деревни. Они нагородили что-то чудное: и войне скоро конец, и царя не будет, а мужики сами будут управлять страной и землю помещичью будут делить. Всегда эти мальцы были непутевые и теперь несут несуразное. Не поверил Иван Иванович.

Городские знакомые наговорили почти то же самое, в газетах, мол, так пропи­сано. Ликандра Семеныч не то говорит, не то молчит. Сходил бы к священнику, да неловко глаза показать, долг не выплачен.

В большом сомнении вернулся домой Вересина. Как же это без царя? А что помещичью землю делить будут, это не плохо. И Иван Иванович сразу прикинул, у кого и что ему выгодней взять - лес, луга или пахоту. Леса и так натаскать можно, да и дело пока терпит. Пахоты тоже, пожалуй, довольно, а вот шматок луговой при­резать бы - не плохо. Придется за реку перекинуться. Там покосы богатые... Мно­го охотников на эти луга найдется... Да ведь «кто зевает, тот воду хлебает».

Прошло еще несколько дней. Вересина опять в город пошагал. Прислушива­ется, и что ж? Солдаты правду говорили. Царь-то ужтю-тю... Сам отказался... Гм... Да ведь откажешься, как «не евоная сила»... Чудеса... Скажи это пять лет назад, никто бы не поверил... С вума сошел народ... Другого какого-то посади­ли... Аблаката, говорят... Кто ево знает, может, и лучше. А только и этот на войну зовет. Кончали б...

Солдаты разбегаются по домам. Притопали Дёмкины, Микешкины. Пришли и двое старших Вересининых. Дивуется около них Иван Иванович. Были на фрон­те, а на солдат не похожи. У одного на плечах на хорьках шуба, шагреневые сапо­ги, дорогая меховая шапка. У второго длинное кожаное пальто, кожаная тужурка, штаны с кожей, гимнастерка с иголочки. В узлах чего-чего только нет. Вересина и глазам своим не верит. Подарки принесли, да еще какие! Такого и у Ликандры Семеныча Вересина не видал. Сестре шелков надарили, лакированные полса­пожки, калоши, отрезы на платье. Матке-теплый платок, городское пальто. Ива­ну Ивановичу подарили хорошие смазные сапоги, суконный костюм, шапку из каракуля, картуз. У самих денег полные карманы...

«Недаром ученые», - подумал Вересина.

Иван с Куземкой подтвердили, что будут помещичью землю делить. Приба­вили, что и купцов «изничтожат», а товары даром по рукам раздадут

У Вересины голова закружилась. Самовар, стенные часы, стулья, диван, сани, тележка, которыми Иван Иванович любовался у Ликандры Семеныча, так и за­мелькали в глазах. Шутка сказать - всё дарбм. Мужика нетерпение берет.

- Когда же это будет? - спрашивает он сынов.

- А об этом объявят, день назначат, чтоб всем поровну.

- Не прозевать бы... Опоздаешь-на себя пеняй.

Спит Вересина, а во сне-то ему самовары, часы да ковровые сани снятся.

- Господи, помоги! - молится Иван Иванович.

В город он теперь не ходит, а ездит. Вдруг объявят - на себе не унесешь много.

- Что-то ты зачастил? — спрашивает его Никандр Семенович. — Никак у тебя дома и дела нет?

- Дела-то есть, - улыбается в бороду чуть заметной улыбкой Вересина, - да в городе-то очинно любопытно. Чаво-чаво не наговорит народ... А часы-то ты никак продал?.. Да и товару в лавке убыло... Подпрятываешь... Неровен час... Чаво вон болтают-то... Ето ты правильно...

Щемит сердце Вересины. Самовар тоже как ветром сдуло... На всякий случай он присмотрел другие вещишки: граммофон, десятичные весы, икону в серебря­ной ризе; разную мелочишку: замки, краски, пилы, топоры - всё пригодится.

По деревне Вересина нюхает, какие слухи идут. Глянул как-то утром Иван Иванович на дорогу, а там целый обоз в город движется, все соседние деревни тронулись. Ивахновцы тоже коней запрягают, как на ярмарку.

- Куды вы, Федот, Егор? - спросил Вересина.

- Ды... в город съездить надо, - заикаются мужики.

Иван Иванович догадался. Запрёг лучшего коня и, не заходя в дом, влез в очередь. Впереди его десятки, а и позади настигает столько же. По дороге ему шепнули, что сегодня и не позже, как завтра, делить купеческое добро будут.

«Вот и опоздал... Столько народу впереди. Да это только по нашей дороге. А еще от Краснова, от Варыгина, от Острова и по другим дорогам нагрянут... Ниче­го не достанется. Было б с вечера заночевать в городе... Так вот что-то и гово­рило: «Не езди домой...» Да теперь не вернешь... И севодня дернула хвороба проспать... Часиком бы раньше», - досадовал на себя Вересина.

Чем ближе к городу, тем лишей разгоралось желание попасть туда поскорее. Попробовал Иван Иванович обогнать гужом тянувшиеся повозки, да на него так прикрикнули, что он сразу осадил коня.

В городе с утра было столпотворение. Повозки стояли на площади, по ули­цам, переулкам, народ набился по дворам. Мужики снуют туда и сюда, только бороды трясутся, шепчутся, ругаются. Телеги порожние, а у всех вид озабочен­ный, дела по горло.

Иван Иванович пробрался с лошадью во двор Никандра Семеновича. Лавка под замком. На складах, на хлевной двери - замки. На амбаре - два замка и поперечная полоса из железа с замком с одной стороны по железом обитой две­ри. Прочно скрыто добро.

Вересина прошел в кухню. Там сидели мужики и молчали, покуривая махо­рочку. Когда проходили хозяин или хозяйка, Порозиха (так звали ее по фамилии), мужики им улыбались, заговаривали, как добрые, о новостях. Ликандра Семе­ныч и Александра Михайловна посматривали на гостей не очень любезно.

Вересину встретили сухо. Сухо встречали его и гости.

- Здорово, здорово, - цедили сквозь зубы мужики.

Иван Иванович потеснил тех, которые сидели поближе к горнице. В щелочку приоткрытой двери обнаружил, что иконы в серебряной ризе нет на своем мес­те. Вересина даже рассердился. «Што ни задумаешь, он, как ворожей, узнает и уберет... Сам черт ему помогает... Ну да ладно, останется и нам, всего не спря­чет».

Ждут мужики, томятся, а приказа о грабеже нет как нет. Того гляди - ночевать придется.

Вдруг раздался резкий звук выстрела.

«Ага!.. Вот оно когда... Сейчас-замки долой, и начнется».

Многие встали со своих мест, готовые обрушиться на купеческое добро.

Но выстрелы посыпались один за другим. Кто-то крикнул:

- Стреляют!.. Пулемет!

Началось нечто невообразимое: мужики бросились к своим коням, замахали кнутами. Лошади, испуганные общим движением, неожиданным шумом, подгоня­емые кнутами, матерной бранью, галопом неслись в разные стороны. На дворах, в воротах образовывались заторы. На перекрестках улиц телеги сцеплялись, опрокидывались. В воздухе висел мат, свистели кнуты, звучали редкие выстре­лы.

В несколько минут город, имевший ярмарочный вид, опустел. Кое-где валя­лись потерянные шапки, мешки, корзины. Если посмотреть в сторону села Пет­ровского, то до самого Бисерева была видна беспорядочная скачка лошадей, над которыми мелькали ременные и веревочные кнуты, поддававшие жару. Гна­ли лошадей в несколько рядов, опрокидывались в канавы, поднимались и снова без оглядки гнали. Отъехав за Петровское, до ручья Бутановка, и потеряв из вида город, мужики стали осаживать разгоряченных коней.

- Чего мы спужались?.. Можа, ето был сигнал...

- Хорош сигнал... Ето с пулемета начали зажаривать... Тут, брат, табе так сиганут, што до дома не усползешь... Мы видали такие сигналы.

Переговариваясь об итогах дня, мужички потрусили по домам несолоно хле­бавши.

Иван Иванович насилу выбрался из двора Порозова, в суматохе потерял но­вый широкий половик, приготовленный прикрыть добычу, и приехал домой позже соседей. На вопросы домашних, где был, Вересина отвечал неохотно, стыдясь своей неудачи.

Хорошо, что нашлась новая тема для разговора. Сыны сообщили, что завтра васьковцы и языковцы пойдут луга делить. Иван Иванович опять ожил и нада­вал мальцам распоряжений, когда вставать, что с собой взять, куда идти. В ночь глаз не сомкнул, боялся проспать. Только прокричали петухи, Вересина зашеве­лился. Вторых петухов не дождался, встал, растолкал Мальцев, и, вооружившись топорами и косами, семья отправилась на Ильихинские луга, которые облюбо­вал Иван Иванович. По дороге вырубили шесты, чтоб не задерживаться с рабо­той.

На луга пришли, почитай, вовремя. Одни столбовцы были на месте и по росе провели след своего участка. Широковато забрали. Иван Иванович и сам был не прочь косить у Сороки8, трава там всегда густая, высокая, сочная. Ну да и сле­дующий клин был нехудой. Отмерив ширину, Иван Иванович, как землемер, по­ставил пограничные шесты с той и с другой стороны. Мера была сделана тоже с запросом, и когда нагрянули языковцы, васьковцы, вересовцы, пришлось пору- гаться, а потом и потесниться.

Всё ж клин был завоеван. Ивану Ивановичу пришлось вытерпеть немало обид, упреков, что он влез в долю. Ему напомнили, что он и сам почти пустошник. При­грозили, как бы и его землю не стали делить.

Вересина был увлечен удачей, угрозы не заметил, пропустил мимо ушей и после полудня начал косить. Он, видимо, спешил, не считая прочным это завое­вание, хоть и утверждал, что действует «по новому закону». Через четыре дня уже вывозил сено к дому. Там целее будет.

Другие, глядя на Ивана Ивановича, тоже не зевали, благо погода не мешала. В неделю луга были очищены, и на покосе появился скот из ближних деревень.

Всё было бы хорошо, только письмо сына Ильюшки огорчило Ивана Иванови­ча. Он писал, что остается на фронте, домой вернется по окончании войны. Веро­ятно, со слов офицера, у которого был денщиком, писал, чтобы на чужие земли не лезли, чужим добром не корыстовались, что за это будет тяжелая расплата и так далее. Слал с любовью низкий поклон и «маленькую посылочку», в которой оказа­лась офицерская шинель с георгиевским крестом и хорошие, мало поношенные офицерские сапоги. В кармане шинели нашли записочку: «Спрячь подальше».

Вересина задумался. Да ведь не везти ж сено назад... Сойдет... Хорошо, что из города ничего не привез. Тогда досадно было, а теперь, пожалуй, и пусть Ликандре всё остается.

- Ишь, «расплата будет», - повторил Иван Иванович, - да еще и «тяжелая».

Дела, однако, принимали такой оборот, что о расплате надо перестать ду­мать. В Петрограде, в Москве и в других городах народ уже начал управлять и делить буржуйское добро.

- Скоро всё наше будет, кричали «оратели» на городских площадях. Аблака- та, слышно, долой погонят, Керенского-то, обманул он, вишь, рабочих и кресть­ян... Вся земля - мужику, фабрики и заводы - рабочим, войне - конец. Чего луч­ше?.. Теперь от Миши покупать землю не надо будет, даром возьмем. Пять-то арендованных десятин -ето, как ништо, мое, - смекал Иван Иванович.

Сыны с батькой не спорили. Даже робливая Прасковья молчала. Мужики, мол, лучше знают.

Ходит Вересина как в чаду. Такие времена пришли, только не зевай. «Всё наше», - так и звенит в ушах. «Земля мужику!» - то ли дело!

Оно, конечно, зачем давать землю такому мужику, как Гриша Васьковский? Он всё равно ее пропьет. Али Родьке Фронинскому, - он колдовством проживет, землей не горазд интересуется. Не, всем мужикам землю давать не надо. Как прикинет Иван Иванович, выходит так, что больше всех ему надо. У него и семья большая, справная, у него и кони есть, и инструмент подходящий, а в работе против Вересининой семьи никому не устоять. Потребуют деньги за землю, и это у него найдется. Одним словом, пяти десятин мало. К ним можно прихватить еще кусочек луга по берегу Великой. Неплохо будет десятин пяток леса от Яновичев- ских боров прирезать.

«Тогда б, - улыбнулся Иван Иванович, - кругленькое хозяйство было б. Трид­цать десятин - это в самый раз, а то ни то ни се. Уж какое хозяйство без своего луга и леса!»

А как же быть с долгами? Ликандра Семеныч напоминает. Священнику дол­жен. Кой-кому из соседей по мелочи. Слышно - платить не надо... Как-то срамно немного. Ды... Ведь што прикажут. «Што всему миру, то и бабиному сыну». Те­перь всё по-новому.

В Кузьмин день в виде пробного шара после молебствия Иван Иванович ска­зал священнику:

- Сегодня заплачу, а прочее которое... Прикрой, батюшка, манихвестом...

Смолчал, значит, так и надо. Ну, а Ликандре-то я проценты платил, так с ним и в расчете. Триста рублей на дороге не валяются, а они ему - раз плюнуть!

И тут Иван Иванович заработал не работавши. «Вот так дожили. «Все наше!»

Дни шли один быстрей другого. Керенского прогнали. Временное правитель­ство сдули, как мыльный пузырь.

Теперь приехали какие-то из заграницы. Говорят, и вправду землю мужикам отдадут. Ленин, ихний старший, уж и манихвест подписал. Рабоче-крестьянская власть... Солдатские депутаты... Буржуев в кутузку, офицеров на мушку... Вот тебе и «тяжелая расплата». Зелен еще Ильюша. Мужик, значит, сила, што хошь свернет. Мы трудящие, наше и право. Ждать, сказывают, надо комиссии, само­вольно нельзя. Ну так што ж, подождем... Землю не увезут. Городские-то знаком­цы носы повесили. Деньги не требуют, не такое, значит, время. А только Миша глаз на глаз тяпнул:

- И до тебя, Иван Иванович, доберутся.

Ето он по злобе. Чем теперь нашего брата ймешь? Хоть словом, да подъест... Не, брат, теперь ваше прошло. Везде наши. Стало быть, «ворон ворону глаз не выклюет». Вы пожили, теперь мы поживем.

Миша Глухой при встрече с Иваном Ивановичем нарисовал, что ждет их в недалеком будущем, в «коммунистическом раю», ядовито подчеркнул Миша, за­пугивая Ивана Ивановича. Не будет ни богатых, ни бедных, землю разделят по­ровну, не будет ни помещиков, ни таких кулаков, как Иван Иванович. Всех под­стригут под одну гребенку.

Иван Иванович слушал и ехидно улыбался. Знаем-де, боишься за свою зем­лю... Не на робливого напал. А вслух изрек:

- Што ж, Михайло Александрович, што всему миру, то и бабиному сыну.

«Жидами грозит. В приказе Ленина не сказано о жидах. Там рабоче-крестьян­ская власть, солдатские депутаты. При чем тут жиды? Троцкий, видишь ли, жид... Ну и што ж?.. Забодай его свинья! Ён один, а мужиков миллионы. Одному супро­тив миллионов не устоять... В городе уж образовался Совет рабочих, крестьян­ских и солдатских депутатов. Всё русские. Может, и непутевые, только что всё русские... Это на первых порах, а там образуется... Прогонятетых подзаборни­ков, посадят стоющих людей... Посмотрим, а там и за шкирку, благо наша власть».

Прошло немного времени. К Вересине завернул какой-то «мозглявый» (по терминологии Ивана Ивановича), сказал, что из комитета бедноты. Приказал везти в город десять пудов хлеба на поддержание Советской власти. Подал бу­мажонку, велел расписаться. Иван Иванович отказался расписываться,неграмотный, мол, крепко выругался в подкрепление того, что он не знает и знать не хочет никаких комитетов бедноты, а признает только рабоче-крестьянскую власть. Хлеб не повез, а пошел в Совдеп узнать, в чем дело. Там на него накричали, назвали врагом Советской власти и кулаком, обещали проверить его хозяйство.

Напуганный «совдепщиками», Иван Иванович отправился домой в намере­нии отделаться как-нибудь подешевле. В городе он узнал, что таких, как он, не­мало. Другим приказано везти еще больше - по тридцать и по пятьдесят пудов. Ахмыловский Федот, Ероха Жигалёв, Амосовские уж сдали назначенное. За зер­но не заплатили, никаких квитанций не дали да еще над каждым посмеялись - кулаки, мол, вы. Недаром Миша про кулаков говорил... Что-то есть...

Свез и Вересина свою норму, подмешав в зерно пелков побольше.

Еще немного спустя в деревню пришел «лицемер» (милиционер) выгонять подводы. Иван Иванович должен был поставить пару лошадей с упряжью. Он решил отъехать другим путем: позвал милиционера к столу, угостил его водкой, яичницей со свининой и уговорил записать одну подводу. Других лошадей загнал в лес и велел сынам поочередно нести караул.

Такая махинация пригодилась. Только уехали собранные в деревне подво­ды, появился опять тот же «мозглявый» из комитета бедноты проверить выпол­нение распоряжения. Не заходя в избу, он посмотрел в конюшню, под поветь. Ни одной лошади, ни одних саней дома не нашел. Он, сделав распоряжения, ушел в другую деревню - так и сошло на этот раз Ивану Ивановичу.

Однако одна беда не ходит. И на Ивана Ивановича посыпались беды одна лишей другой. В казначействе на книжке были небольшие сбережения. Деньги пропали. У других пропало больше, по 20-30 тысяч, да что с того; то у купцов, а он ведь мужик, как говорят, «трудовой алимент». Для прокормления городского населения увели корову, увезли борова. Дали записку. В записке было прописа­но, что деньги он получил сполна.

Шутки шутками, а у Вересины в голове стало нехорошо. Помутился ум, ничего не соображает. Там, где надо было ладком, он кричит, ругается. Там, где можно отделаться «рассейским» матом, старался «полаживать». Больше всего нале­гал на яичницу. Придет какой-нибудь депутат, Иван Иванович, не узнав, в чем дело, тащит его за стол откушать яишенки.

Домашние видели, что с хозяином неладно, да что можно поделать, когда чуть не каждую неделю - то хлеб, то мясо, то подводу требовали. Воры выкопа­ли хлеб из ямы, поворовали кое-какие хозяйственные вещишки...

Сидит Вересина у окна и ждет очередного удара.

Так вот однажды засмотрел он сразу нескольких человек, направлявшихся к его дому. Тут был и знакомый «лицемер», и «мозглявый» из комитета бедноты, и какой-то безрукий депутат из Совдепа, и баба в красном платке. Вересину всего передернуло. Опять... Он встал, но не мог устоять. Облокотился на стол, и толь­ко гости в избу, Иван Иванович - с предложением - «яишенки». Члены комиссии не поняли значения этого слова. Тогда Аксюшка объяснила, что отец нездоров, «свихнулся»... Одни улыбнулись, другие громко засмеялись.

__ Нам некогда с ним комедию разыгрывать. Объясните хозяину, что он дол­жен отдать трудящемуся народу пару коней с упряжью, трех коров, десять овец, двух свиней и так далее, и тому подобное. Ваши сундуки проверят представите­ли комитета бедноты и женотдела... Что надо - возьмут.

Вересина моргал глазами и бессмысленно шептал:

- Яишенки...

Семья притаилась. Даже женщины не стонали. Они стояли у двери в избу, подперев ладонью левой руки локоть правой, прижимали к губам концы повязан­ных на голову платков, утирали беззвучно катившиеся из глаз слезы... Всё про­исходившее для них было так неожиданно, так непонятно, точно во сне.

Только когда заскрипели ворота, и веселые гости, угнездившись в санях, по­гнали скот за околицу горе прорвалось. Прасковья безудержно зарыдала; в го­лос заплакала Аксюша. Мальцы прятались в другой половине избы. Ходили слу­хи, что дезертиров будут собирать в армию, и братья думали избежать этой не­приятности.

Теперь на сцену выступили представители женотдела. Очередь была за сун­дуками. Много добра вложили сюда Прасковья и Аксюша. Тут были большие кус­ки холста, вытканные Прасковьей, домотканые коверки из разноцветных тряпо­чек, материалы для работы, готовые кофты, платки, шарфы, пальто и пальтухи, купленные в городе или сшитые деревенскими портнихами, новая или мало по­ношенная обувь, калоши, валенки. В другом сундуке хранилась мужская одежда -тоже из домотканины и купленная: пальто, жилеты, штаны, кафтаны из грубого домашнего сукна, шубы, полушубки, сапоги, щиблеты, шапки, картузы и прочее. Всё это приобретено и спрятано не в один год. Кое-что припахивало плесенью. На белом белье - простынях, наволочках, рубашках-образовалось много жел­тых пятен, кругов, немо свидетельствовавших о не первой молодости залежей.

Порядочный воз увезла «городская баба в красном платке».

Этой сцены Вересина не видал. Он умирал вместе со своим хозяйством. Вокруг его кровати за цветной пестрой занавеской беспомощно топтались жена, дочь, сыны, сочувствующие и злорадствующие соседи. Не было дома третьего сына - Ильюшки. Он приехал, когда Иван Иванович лежал уже в гробу.

Прасковья говорила, что последним словом мужа было - «яишенки»...

Хорошо, даже иногда красиво начинал свою жизнь маломощный работяга Иван Иванович Вересина. Сам трудился и детей учил трудом зарабатывать средства к жизни. Был трезв, смекалист

Но на своем пути встретил позорную страсть стяжания, и она победила Ве­ресину. Иван Иванович попал в сети, расставленные этой страстью, и не смог освободиться из ее липких объятий. Из зависти к богачам стал на скользкий путь наживы. Она нашептала мужику обольстительные пути скорого и легкого обогащения, сбила его с правильной дороги.

Может быть, уже первые копейки и рубельки в кисете были той отравой, ко­торая незаметно разъедала здоровый организм Ивана Ивановича и его детей. Он знал, как сынишки складывали грибы в корзиночках. Может быть, он подсказал, что полученные от продажи грибов и ягод деньги надо приносить до­мой полностью, и посадил в детские души микробы стяжания.

Вересина рано усвоил, что к обогащению есть более скорые пути, чем те, по которым он пошел, пусть даже и не всегда порядочные. Ведь наживали же купцы капитал, отдавая в долг деньги под большие проценты; часть торговцев обсчи­тывала, обвешивала, и им всё сходило, им не мешали.

Вересина взял деньги в долг у «Ликандры Семеныча» и не расплатился. При­гласил к себе на помощь колдуна - и расплатился с ним пелами. Священнику предложил долг «прикрыть манихвестом».

Сам Вересина падал всё ниже. Растлевающее влияние его распространи­лось и на семью: от сыновей-армейцев принимались заведомо ворованные вещи. Жажда наживы расставила перед работягой капкан с приманками, против кото­рых Вересина и его сыны не устояли.

В первые же дни революции Иван Иванович идет на грабеж, цинично улыба­ясь тому, кого пришел грабить. Постепенно он растерял чувство стыда, совесть, сознание гражданина.

И тут пришел час расплаты. Капкан ущемил Вересину, и он рассердился, сва­лив всю вину на представителей новой власти. Но ни ядовитые прозвища, кото­рые он давал посланцам Совета, ни «яишенка» не помогли. Раскулаченный, осмеянный кандидат в большие тысячники, Иван Иванович был не в силах пе­режить разорения. Он умер.

В многотысячный раз оправдалась народная пословица: «Коготок увязнет, - всей птичке смерть».

г. Пола Новгородской области

 

[1]     Личмяна - красивая лицом.

[2]     Склёпистая - хорошо сложенная.

[3]     Заполок - заброшенный участок.

[4]     Проса - Прасковья.

[5]      Голый барин ~ Н.М. Наперстков.

[6]      Иван Иванович был неграмотен и поставил крестик.

[7]      Гаши - готовь.