В июле 1817 года в Опочке проездом была княгиня Елена Ивановна Барклай-де-Толли. Она ночевала в доме Мины Порозова. С семьей Порозо­вых княгиня познакомилась весной 1817 года. Тогда в Опочке и Острове находился сам генерал-фельдмаршал М.Б. Барклай-де-Толли. Чета Порозо­вых — Мина Данилович и Анна Устиновна — была в то время уже в преклон­ном возрасте. Вскоре они скончались: Анна Устиновна - 28 ноября 1817 года, Мина Данилович — ровно через три месяца, 28 февраля 1818 года.

Как записал в своем дневнике Иван Лапин, «2 декабря погребали Анну Устиновну с необыкновенным церемониальным обрядом. Здесь был архи­ерей Евгений, архимандрит Афанасий, протопоп, и словом - с вышнего чину до нижнего выносили ее из прежней ее квартиры, и также архиерей всю обедню служил и проводы. В церкви же, по счислению свеч, находилось народу до 2000».

Как уже упоминалось выше, Мина Данилович имел двух сыновей — Якова и Алексея. Они были купцами 2-й гильдии. По всей вероятности, именно для Алексея построили дом № 11 на Набережной, который позднее продали Яновичам.

Дом Порозовых (сейчас №11 по Набережной улице)

Яков Минич после смерти отца стал хозяином бывшей губернаторской резиденции - сейчас дома № 20 на улице Ленина.

Дом губернатора З. Г. Чернышева (сейчас дом №20 по улице Ленина). До 1861 г. его арендовали у города купцы Порозовы

7 августа 1822 года, сообщает Иван Лапин в своем дневнике, «проезжал у нас Александр I. Был на квартире у Якова Минича Порозова и был принят от городского головы Ивана Силича Селюгина и нескольких граждан с хлебом и солью. Приехал в 12 часов, а выехал в 4-м. Народу было премножество. Все проводили, бежа за коляской до самого мосту реки Великой».

«Яков Минин сын Порозов (так записано в книге регистрации жителей города Опочки 1829—1832 гг.), опочецкий 2-й гильдии купец. Старожил. Имеет от роду 47 лет. У него жена торопецкая купеческая дочь Марья Федотова. Имеет от роду 41 год. У них дети — сыновья: Иван — 24 года, Петр — 19 лет, Яков — 15 лет, Василий — 14 лет, Михаил — 9 лет, Алек­сандр 10 лет, Андрей 8 лет. Дочери: Марья — 18 лет, Анна — 7 лет, Александра — 4 года, Екатерина — 3 года, Елизавета — 2 года. Имеет дома в городе Опочке: первый каменного строения в 18 квартале на местах 7-м и 8-м; 2-й дом деревянного строения на каменном фундаменте, выменянный у опочецкой мещанки Прасковьи Аксеновой в 18-м квартале на 5-м и 6-м местах; 3-й дом деревянного строения на каменном фундаменте на 3-ми 4-м местах 18-го квартала. Еще имеет место, купленное у мещанки Марьи Пальчиковой в 18-м квартале. Первое к оному пустопорожнее место изреза­но под сады до ограды церковной по предписанию высшего начальства. Жи­вет в городе Опочке. Торг. Производит лен к Санкт-Петербургскому торгу. В службе находился в 1822 году при Опочецком городовом магистрате пер­вым бургомистром с 1822 по 1826 год».

Дом Яков Минича Порозова (сейчас №7 по улице Красных командиров), вид со двора

Богадельня, построенная и содержавшаяся на средства Степана и Якова Порозовых (в настоящее время дом №11 по улице Красных Командиров)

* * *

Лет 150—200 назад опочецкие помещики жили не в городе, а в своих усадьбах, разбросанных по всему уезду и построенных в живописных местах.

Территории некоторых населенных пунктов в настоящее время слились с горо­дом: Бисерево, Петровское, Клемешино, Бервешково, Пашкино.

В сельце Клемешино жил опочецкий судья, предводитель уездного дво­рянства в 1808—1810 гг. Иван Тарасович Сновидов. Для опочецкого общества начала XIX века гостеприимный дом Сновидовых, сохранившийся до настояще­го времени (улица Набережная, дом № 5), и «Сновидова роща» были любимейшими местами отдыха. Здесь в праздники устраивались гулянья с качелями и музыкой. В духе модного тогда романтизма молодежь здесь «пленялася приро­дою» и «взирала на скрывающееся за лесом солнце». Дом Сновидова был обставлен модной мебелью, обитой красным сафьяном.

В 1840 году И.Т. Сновидов предложил городу купить у него пустошь Клемешино у городской черты. Но купец Яков Порозов, по словам современ­ника Петра Степановича Лобкова, «хитростью и злобой к бедным жителям города Опочки, алчностью к богатству» вырвал «кусок хлеба изо рту бедного гражданина» и сам купил землю.

С клемешинского холма открывался вид на реку, лес, сад и весь город с вертикалями колоколен и куполами церквей. Была в сельце и ветряная мель­ница, похожая на башни Псковского кремля, но выложенная из кирпича. В 1930-е годы ее постигла та же участь, что и опочецкие церкви.

* * *

Дочь Якова Минича Порозова, Анна Яковлевна, была женой Павла Ива­новича Болычева, владельца усадьбы Пашкино. Она похоронена на Покровс­ком кладбище в Опочке в одной ограде с мужем, сыном Иваном и сестрой Екатериной Яковлевной.

Сыновья Якова Минича — купцы 2-й гильдии, потомственные почетные граждане Опочки. Василий Яковлевич был головой городской думы, Андрей и Петр — бургомистрами, Иван — членом попечительского совета по тюрьмам. Сын последнего, Иван Иванович, занимал должность смотрителя земской боль­ницы с 1869 по 1891 год.

Еще один сын Якова Минича Порозова — Михаил Яковлевич (1819— 1886 гг.), потомственный почетный гражданин Опочки, с 1867 по 1886 год — гласный уездного земского собрания. Он был трижды женат. От первого бра­ка — с Надеждой Федоровной Карповой (1830—1855 гг.) — у Михаила Яковлевича была дочь Ольга. В последующих браках у него родились дочь Александра и сын Алексей (1868—1946 гг.). Похоронен Михаил Яковлевич на Покровском кладбище в Опочке в родовой ограде Карповых. Памятник из серого гранита на могилах родителей поставила Ольга Михайловна. На нем есть эпитафия: «Мир праху вашему, дорогие отец и мать».

Алексей Данилович Порозов — купец 1-й гильдии. Он владел домом на Великолукской улице (теперь это улица Ленина, дом № 59). На его средства была возведена на Завеличье каменная Троицкая церковь (1812—1815 гг.). Этот храм стал преемником деревянной Фоминской церкви, построенной опочанами в 1517 году в честь их победы над войском Константина Острожского.

В Троицкой церкви было три придела: главный — во имя Живоначальной Троицы, правый южный придел — в честь апостола Фомы и левый север­ный — в честь Дмитрия Ростовского Чудотворца. Сама церковь являлась памятником победы над Наполеоном. В этом храме хранилась особо почитае­мая опочанами икона Божьей Матери Троеручицы.

Троицкая церковь (г. Опочка), вид с Завеличья, разрушена

Вот что по этому поводу записал в своем дневнике Иван Лапин: «21 декабря 1818 года проезжал император Александр I в 8 часов. Как приехал, начали трезвонить, поколе уехал на Войскую гору — всё трезвонили. Квартира ему была отведена у Якова Порозова (в уже упоминавшемся доме № 20 на современной улице Ленина — прим. Л.В.Г.); но однако он побыл на станции, доколе переменили лошадей, оттоле спросил: «Есть ли поблизости церковь?» И ему предложили, что на дороге Троицкая, куда он со станции и заехал».

Троицкая церковь была закрыта в 1930-е годы. Здесь устроили склад. Последним ее священником служил Иван Александрович Белинский (1856 - 1941 гг.).

В опочецкой Покровской церкви хранится старинная икона «Господь Вседержитель» (дерево, XV—XVII вв.), которую обнаружили на чердаке дома Белинских. Эта икона, очевидно, некогда находилась в Троицкой церкви и была спрятана И.А. Белинским, когда храм закрывали. Во время Великой Отече­ственной войны здание церкви пострадало, окончательно храм разобрали в 1950-е годы.

Икона Троицкой церкви, сейчас хранится в храме Покрова Пресвятой Богородицы (г. Опочка)

В Троицкой церкви молился император Александр I.

Часовня Троицкой церкви с оригинальным куполом в виде перевернутого цветка опочанам запомнилась как лавка, где торговали рыбой. Она была унич­тожена в начале 1960-х годов, перед началом строительства «Рембыттехники». Тогда же уничтожили захоронения священников Троицкой церкви, останки которых в еще сохранившихся рясах были просто выброшены прочь. У стен этого храма находилась и могила Алексея Даниловича Порозова, скончавшего­ся в 1816 году.

* * *

Принадлежавший Алексею Порозову дом (улица Ленина, дом № 59) построен около 1800 года. С 1865 года это здание отошло к городу. В нем располагалась земская управа. При земской уездной управе в одноэтажных флигелях размещались аптека и Пушкинская библиотека. Управа успешно ре­шала многие вопросы местного самоуправления, касавшиеся образования, здра­воохранения, строительства дорог, помощи населению уезда при неурожаях и т.д. В этом здании находился рабочий кабинет всех председателей земской упра­вы Н.П. Травина, И.А. Яновича, П.П. Болычева, Н.М. Плена. Здесь также бывал по земским делам гласный земского собрания, а затем и его председатель, граф П.А. Гейден, видный российский политический деятель.

Белый трехэтажный дом с трехугольным фронтоном - на него указывает черная стрелка - принадлежал Алексею даниловичу Порозову (сейчас дом №59 по улице Ленина).

С 1965 г. здесь размещалась почтовая контора и земская управа.

Современный вид дома №59 по улице Ленина

* * *

К приходу Троицкой церкви относилась так называемая Духова гора, находящаяся близ деревни Кирово в 8 км к северу от Опочки. На вершине горы среди леса стоит часовня, сделавшаяся местом религиозного паломниче­ства не только опочан. Сюда приезжают люди из других районов Псковской области и даже из соседних регионов.

Нет никаких письменных данных относительно того, когда была построена первая часовня на Духовой горе и когда это паломничество началось. В книге Л.И. Софийского «Город Опочка и его уезд в прошлом и настоящем (1414— 1914 гг.)» сказано, что усердием священника Троицкой церкви отца И.А. Белинского часовня вновь построена в 1910 году. По склонам Духовой горы вокруг часовни раскинулось деревенское кладбище.

5 августа 2008 года старая часовня на Духовой горе сгорела. По одной из версий, причиной пожара стала молния. Могло загореться и от непотушенной свечи или от неосторожного обращения с огнем зашедших в часовню людей. После пожара от часовни, построенной почти сто лет назад, остались только фундамент, кровельное железо, закопченная главка с крестом и несколько обго­релых бревен.

Часовня на Духовой горе до пожара 5 августа 2008 г. Снимок 1991 г.

Усилиями Варыгинской волостной администрации, при помощи районной власти и личном участии священника опочецкой церкви Покрова Пресвятой Богородицы отца И.П. Нетребы часовня на Духовой горе была отстроена вновь. Это копия старой часовни: к счастью, в свое время с той сняли точные размеры, по которым и были сделаны чертежи для строительства новой.

Вот что писала в июне 2009 года опочецкая районная газета «Красный маяк»:

«8 июня, в день Святого Духа, на Духову гору к деревне Кирово, что находится в Варыгинской волости, от храма Покрова Пресвятой Богородицы отправился традиционный крестный ход. Несмотря на пасмурную погоду, в нем приняло участие немало верующих.

В этот день на Духовой горе было большое событие: освящена новая часовня, построенная на месте сгоревшей в августе прошлого года; на ее купол водружен также освященный в день Святого Духа крест.

Прошел на Духовой горе и традиционный для дня Святого Духа водосвятный молебен.

Богослужение при большом стечении народа провели соборно благочин­ный отец Петр из Себежа и опочецкие священники отец Иоанн (настоятель Покровской церкви), отец Михаил (он служит в церкви Иоанна Богослова в Песчивке) и отец Николай (настоятель храма Преображения Господня).

На Духовой горе в этот день присутствовали глава Опочецкого района П.М. Васильев, его заместитель В.И. Полулях и глава Варыгинской волости А. А. Атанов».

Часовня на духовой горе в настоящее время. Снимок 2013 г.

* * *

Купец 1-й гильдии, градский голова Алексей Данилович Порозов пожер­твовал не только деньги на строительство Троицкой церкви. Из сохранившихся материалов известно о других его благотворительных вкладах.

В документе, датированном 24 апреля 1803 года, идет речь о пожертвова­нии 18 серебряных и позолоченных венцов опочецкому Спасо- Преображенскому храму купцом города Опочки Алексеем Порозовым и о конфликте, который по этому поводу возник между дарителем и купеческой вдовой Ольгой Вику­линой.^[1]

Протоиерей Спасо-Преображенского собора Петр Вохновский отправил в Псков рапорт, в котором сообщил, что «опочецкий купец и градский голова Алексей Порозов в означенный собор настоящей Преображенской церкви на шесть святых местных образов, а именно: в правую от царских врат сторону — на образ Спасителя, Преображения Господня и Рождества Христова, а в ле­вую на образ Божией Матери, Богоявления Господня и Обрезания Господ­ня — по усердию своему сделал из своего канту всех больших и малых осемнадцать серебряных и позолоченных чеканных хорошей работы венцов». Но когда уже собрались украсить указанные выше иконы этими венцами, вмеша­лась купеческая вдова Ольга Викулина «тамошнего покойного купца Сте­пана Викулина, коего особенным старанием и присоединением своего капитала устроен оный каменный собор». Она заявила протоиерею собора Петру Вохновскому, что непривычно украшать писаные образа металлическими венцами, а потому этого делать не следует. Протоиерей пишет далее: «А между тем по прикладыванию сих венцов к образам никакой противности не усмотрено». И новые венцы очень понравились прихожанам Спасо-Преображенского собора, среди которых был и городничий. Петр Вохновский указывает и на то, что собор должен принимать подобные дары, чтобы «как означенного купца усердие в святую церковь не уничтожить, так и впредь других полезных сему доброхотнодарителей от такого усердия не отвадить». Он предлагает благословить «оные указанные к образам венцы, положить на показанные святые образа». Далее в этом деле говорится: «Резолюциею Его высокопреосвященства предписано: доб­рохотных вкладчиков подачи причта дозволить, а вдове Викулиной объяснить, чтобы она в богоугодных делах протче не препятствовала и не одной себе спасение делала, паче устроением храма не гордилась, если не хочет лишиться награды от Бога.

Тимофей Семенович Порозов с 1869 по 1886 год был гласным городс­кой думы. В брак он вступал трижды. Сын Алексей (от первого брака) жил с женой Агафьей Игнатьевной в доме на Великолуцкой улице (дом № 95 по улице Ленина).

От третьего брака у Тимофея было трое детей: Иван (1884—1947 гг.), Ефросинья (1883—1971 гг.) и Михаил (1887—1938 гг.).

Старший сын, Иван, рос непослушным. Его отправили в Псков, где определили в магазин — служить мальчиком-зазывалой. Там Иван выбил­ся в приказчики, но пристрастился к водке, запил и вернулся в Опочку. Здесь он женился. К тому времени Тимофей Семенович уже умер. Он похоронен на опочецком Покровском кладбище. Там же, в общей ограде, захоронены жена Тимофея Семеновича Акулина Степановна; их сын Иван Тимофеевич; а также жена и дочь Ивана Тимофеевича — Анастасия Фе­доровна и Мария Ивановна.

Хозяйкой старинного двухэтажного деревянного дома на выезде из О поч­ки с флигелем, баней, конюшней и свинарней под одной кровлей стала вдова Тимофея Порозова Акулина Степановна (1857 — 1948 гг.). В этом доме она жила с дочерью Ефросиньей и сыном Михаилом, а вернувшемуся в Опочку Ивану отвела жилье во флигеле. В дальнейшем все имущество перешло в 1922 году по наследству младшему сыну Михаилу.

В 1930-е годы Михаил был осужден и в 1938 году умер в Чувашской АССР в городе Алатырь (с/х Баут, ст. Хилково). Он прожил 51 год.

В приложениях 1, 2 и 3 приводятся архивные сведения, касающиеся пре­ступления, совершенного Михаилом Тимофеевичем Порозовым.

Свидетельство конного завода из уголовного дела, обвиняемым по которому проходил Михаил Тимофеевич Порозов

* * *

Иван Тимофеевич Порозов выстроил для своей семьи дом рядом с отцовским. У него родилась дочь Мария (1914—2002 гг.). Во время Вели­кой Отечественной войны все постройки были разрушены. И Марии Ива­новне пришлось построить себе другое жилище — на улице Гусаковской, дом № 1-а. Здесь она и жила со своей матерью Анастасией Федоров­ной (1893-1975 гг.).

Ефросинья Тимофеевна Порозова в 1903 году обвенчалась с Владимиром Константиновичем Гавриловым (1878 1952 гг.), который родился в деревне Усохино рядом с городом Опочкой. Отец его, Константин Гаврилович Гаври­лов, служил сельским заседателем уездного полицейского управления. В Усохине жили наделенные крестьяне.

Брат Константина Яков был волостным старшиной 1-го стана Петровской волости Опочецкого уезда. Он страстно увлекался разведением голубей. Очень образно об этом увлечении Якова написал опочецкий краевед и педагог А.И. Белинский в автобиографической рукописи.

«Голубятников в Опочке было много. Ремесленники, купцы, служащие, ученики увлекались голубиным спортом. Навсегда остались в памяти от детс­ких лет картины, переживания, связанные с голубями.

...Вот обнаружен в воздухе чужак. На улице началось необыкновенное оживление. Сапожники, столяры, кузнецы побросали работу. Вместе с ними — орава мальчишек, которые вынеслись на дворы, на улицы: один открывал клетку, другой залезал в самый строп, одних голубей отгоняли на крышу, других ловили, чтоб подбросить к чужакам, сгоняли с крыш, стараясь смешать с заблудившимися, чтобы заставить сесть вместе со своими на крышу и заманить в свой строп.

Поднятая нами тревога передавалась по всему Завеличью. Бросали рабо­ту мастеровые. Визгливые мальчуганы, усатые мальцы, бородатые отцы се­мейств, седоволосые старики открывали стропы, выбегали на улицу с голубями в руках, запрятанными под рабочие фартуки, под полы пиджаков; бегали от дома к дому, подпускали своих голубей, сгоняли севших на чужие крыши, громко отдавали распоряжения подручным, махали шестами, на конце которых были привязаны тряпки, переругивались с соседями.

Можно было подумать, что все эти люди накануне серьезной катастрофы, что уже совершается нечто чрезвычайно важное. Аица занятых голубиным спортом дышали неподдельной деловитостью. Движения были столь же резки и быстры, как у тех, кто гасит загоревшийся дом или спасает утопающих. Фи­гуры других были так живописны, что просились на полотно.

Как сейчас вижу приземистого, широкоплечего, с жирной шеей в складках, с седой бородой лопаткой волостного старшину Якова Гавриловича Гаврилова. В голубятнях у него было больше полусотни голубей разных пород: турмана, светлые, железняки. Сидели они на чердаках нескольких построек.

Яков Гаврилович ранним утром поднялся на крышу в одном белье, чтобы погонять турманов, которых ему привезли из Пскова. Обновка забавляла не одного Якова Гавриловича. Тут и сын его, парень лет 30, с шестом в руках, и несколько женатых племянников, и любопытные соседи-голубятники. Стайка турманов сорвалась с крыши и быстро взвилась ввысь.

— Вот это и я понимаю - как мушки ходят, — заметил какой-то цени­тель.

— То ли еще будет, — октавой отозвался польщенный хозяин, задрав бороду и закрывая глаза от резких лучей солнца.

Казалось, что голуби решили перебраться на новую планету. Они делали неширокие круги и поднимались всё выше и выше, становясь совсем незамет­ными.

Голубятники, каждый по-своему, старались показать счастливому хозяину свои восторги, особенно когда голуби стали спускаться с недосягаемой высоты, кувыркаясь в воздухе с невиданной чистотой. Голуби скатывались, как шарики, кувыркались раз по 15-'20 в один прием и скоро снизились. Яков Гаврилович улыбался, как бог Саваоф с купола храма. Он уже готов был сойти на землю. Но в это время с разных сторон взвились подброшенные какими-то голубят­никами голуби. Яков Гаврилович скатился с крыши турманом. Он захрипел, зарычал, замахал кулаками, грозя сокрушить «стервецов», сманивавших его го­лубей. Вид его стал ужасен: шея и щеки налились кровью; густые волосы растрепались и упали на лоб; глаза готовы были вылезти из орбит.

К счастью, усталые голуби не имели желания летать с чужаками, сели на конек дома, часто дыша раскрытыми клювами. Мало того, они приманили чужо­го голубя.

Началась процедура заманивания его в строп. В ход были пущены все известные средства. Попробовали загнать гостя шестом, но он обнаружил при­знаки беспокойства. Тогда шест отставили. На крышу теперь бросали зерна ячменя, крупы, конопляного семени. Последнее производило магическое дей­ствие. Свои и чужой бегали за каждым зернышком, стараясь опередить друг друга. Незаметно для себя голубок очутился на приполке у самой дверцы в строп. Уже веревочка натянулась, уже сидевший в засаде караульный получил предупреждение: «Не прищеми!» Все бывшие на дворе затаили дыхание. Сер­дца бились чаще обыкновенного. Приближалась решительная минута. Еще несколько шагов, еще одно коварное семечко...

— Хлопай! — раздался голос Якова Гавриловича.

Дверца отделилась от крыши и закрыла чужака.

— Так их, сукиных сынов, и надо учить... Чей это?

— Как будто Евгенькин Бурый или Трудников?..

— Ну, все равно, мошенник наказан... гони целкаш...

Приблудившегося голубка вынесли на двор. Все осмотрели носик, малень­кий, толстенький, как у снегиря, оперение, особенно хвост, поперек которого про­шли темные ленты. По общему признанию, обновка стоила денег.

Яков Гаврилович забыл, что он еще не одет, вертелся с блаженной улыбкой среди публики, не замечая, что на двор стали приходить и женщины.

— Яшенька, шел бы ты одеться! — позвала его жена. — Экий срамник, право, чуть не голый, прямо с кровати. Уж и чаи простыл. Связался с голубями, как маленький.

Тут только Яков Гаврилович заметил, что он и на самом деле легко одет. Подобрал рукой сползавшие кальсоны, застегнул воротник рубахи и пошел в дом. Компания стала расходиться.

Участвуя постоянно в голубиных историях, я пристрастился к этому спорту так крепко, что во сне и наяву только и видел голубей. Я был еще мал, держать голубей дома мне не разрешали. Пришлось на каких-то паевых началах прима­заться к Ивану Архиповичу <Рощевскому>. Я носил ему ячмень, горох и за это получил разрешение чистить строп от голубиного помета, сгонять голубей с бисеревского гумна, куда они привыкли садиться; иногда вместе с Витей отно­сили голубей в поле, чтобы испытать их знакомство с местностью.

У Рощевских я пропадал целыми днями, к великому огорчению родителей, особенно мамы, боявшейся, как бы я не утонул в реке или заводи, куда мы часто бегали. Только на обед уходил я домой. А затем сразу же спешил назад — как на работу...»

Слева предполоительно Алексей, сын Якова Гавриловича Гаврилова, со своею женой Семендяевой Ириной Андреевной

* * *

Вернемся к Владимиру Константиновичу Гаврилову. Когда ему исполни­лось 11 лет, он потерял родителей. Владимир и его брат Михаил осиротели. Их взял на воспитание в свою семью упоминавшийся выше Яков Гаврилович Гаврилов, приходившийся мальчикам дядей по отцу.

Владимир получил образование в трехклассном земском училище, находив­шемся в Петровском (в настоящее время это одно из зданий Опочецкой цен­тральной районной больницы). Пению и игре на скрипке там обучал Михаил Иванович Назаровский.

Как вспоминал А.И. Белинский, Михаил Иванович был сыном диакона или псаломщика. Учился в духовной семинарии, но не закончил ее. Работал учителем в Петровском земском училище более 40 лет. Отсюда он и вышел в отставку на пенсию еще до Первой мировой войны. 25 лет его жизни прошли на глазах А.И. Белинского.

Михаил Иванович Назаровский вместе со своими учениками часто посе­щал Троицкую церковь. Он любил читать и петь на клиросе. .Голос у него был мощный, но слушатели находили, что приятностью он не отличается, и называли вокальные данные Назаровского «козлетоном». Особенно любо­пытные сценки разыгрывались, когда на клиросе появлялся купец Егор Сте­панович Семендяев.

Владимир Гаврилов ходил на спевки в сторожку Троицкой церкви. У него был абсолютный музыкальный слух и очень хороший голос. Позднее Владимир стал регентом церковного хора.

Об этом в своих воспоминаниях пишет А.И. Белинский:

«В Опочке отец нашел мне хорошего учителя в лице регента церковного хора, довольно талантливого музыканта (скрипка, пистон-корнет, народные струн­ные инструменты) — Владимира Константиновича Гаврилова».

На исключительную музыкальную одаренность Владимира обратил вни­мание епископ Псковский и пригласил его на должность регента Троицкого собора. Там произошло важное событие: архиепископ рукоположил Владимира Константиновича Гаврилова и дал ему приход в Порховском уезде. В 1918 году он стал священником в селе Верхний Мост. В начале 1930-х годов, вернувшись в Опочку, служил священником в Лукинской церкви. После ее закрытия отец Владимир вернулся к музыке, играл в духовом оркестре.

Владимир Константинович и Ефросинья Тимофеевна Гавриловы со своим старшим сыном Алексеем

Братья Гавриловы: слева - Владимир Константинович, справа - Михаил Константинович

Во время оккупации в Псков приехала из эмиграции православная миссия. Начали открываться церкви, закрытые в 1930-е годы. Возвратился в храм и отец Владимир. Он служил теперь в Покровской церкви.

В годы Великой Отечественной войны им было собрано и перечислено в фонд обороны 60 тысяч рублей. Помогал отец Владимир детям-сиротам, от­правлял в партизанские отряды собранное прихожанами продовольствие. На его имя пришла благодарственная телеграмма от руководства Красной Армии и И.В. Сталина.

После войны на благоустройство Опочки отец Владимир перечислил 10 тысяч рублей.

Во 2-м ряду первый слева - Владимир Константинович Гаврилов; играл в опочецком духовом оркестре после закрытия Лукинской церкви

Отец Владимир и матушка Ефросинья

В 1949 году отца Владимира обвинили в том, что в период проведения денежной реформы церковный староста внес на счет Покровской церкви лич­ные деньги. И этой оплошности (подписи под платежкой) старому священнику не простили. Он был осужден к лишению свободы сроком на 4 года и отправ­лен в НТК ст. Андреаполь, где 20 апреля 1952 года умер от сердечно-сосуди­стой недостаточности.

Отец Владимир был исключительно порядочным человеком, любящим отцом и мужем, о чем свидетельствует текст письма, отправленного им жене из тюрьмы.

«Дорогая и милая Фрося!

Письма и две посылки получил и считаю своим долгом выразить тебе сердечную благодарность за твои заботы обо мне. Ты всегда прояв­ляла заботу, но сейчас, когда я нахожусь в горьком положении, заботы твои для меня весьма чувствительны и существенны, которые преступ­но и забыть.

Взаимно поздравляю тебя с 46-й годовщиной нашей свадьбы и сер­дечно желаю тебе долголетия, здоровья и полного покоя, которые весьма важны для меня. Сколько за 46 лет пережито, и я считаю справедливым сказать, что в нашей жизни было больше хорошего, нежели худого. Сколько было красивых забот в воспитании наших детей, которым дано надлежа­щее образование!

Помню все, и даже помню тот момент, когда я ехал к венцу и от копыта лошади на грудь мне упал маленький комик грязи, который был скоро ликвидирован. Текло счастливое время, редко приходилось вспоми­нать об этом случае. Одна старушка после свадьбы предсказала мне, что этот комик грязи знаменует крупную неприятность в моей жизни. Ко­нечно., я мало придавал значения сказанному, но теперь, когда меня по­стигло великое горе, то мне приходится верить в предсказание <...>. Мое доверие к людям и заставило меня переносить это горе. Не будем тосковать и напрасно проливать слезы, и терпеливо будем ждать конца, т.к. слезы не помогут моему горю.

Нового в моей жизни ничего нет. Хожу два раза в день принимать лекарство, и как будто бы самочувствие хорошее, но только одышка не покидает меня, и работать запрещено, что меня волнует, и скука без дела.

С глазом хорошо, но только хуже зрение, и врачи утешают, что зрение постепенно придет в норму.

Присланное все хорошо, и с большим удовольствием подкрепляю себя. Мясо употребляю в разных видах. Необходимо прислать: одну стеклян­ную банку масла, т.к. масла нет. Купи молодой и нежирной свининки в таком же изготовлении, как баранина, и пришли 10 ш. луку, печенки и гороховой муки, но только чисто гороховой. Яблок не надо..Конвертов и бумаги не надо. Шпига и селедки не надо, есть. Если возможно, пришли леденцов или дешевых конфет.

Передай привет Лидии Михайловне и мою благодарность за подарок и внимание, а Павлу Михайловичу — записочку. Милым дочуркам привет и благодарность, а Павлу — не пиши до его ответа на твое письмо. Мне необходимо знать его ответ. Денег нет, все выбрал из кассы, и потому одновременно с посылкой пришли 50 рублей. Вышли монашке 20 р., и она будет носить мне картошку, без которой нельзя быть; ты попроси ее в письме к ней. Напиши мне ее адрес, после твоего отъезда мне ничего не принесла, полагаю, что она занята и не может ходить или не хочет. Отца Николая стыдно просить о картошке, и я решил, лучше ты попро­си монашку, и она, наверное, исполнит просьбу. Думаю бросить курить, т.к. нет денег, и на папиросы много уходит, а махорку курить нельзя.

Целую тебя, твой муж.

Привет Порозовым, о. Серафиму и хору.

Привет В.Ф. Орем.

10.11.49 г.».

Лишившись средств к существованию, вдова отца Владимира Ефросинья Тимофеевна уехала из Опочки сначала к сыну Павлу, затем — к дочери Вере, в Волгоград. Она скончалась в 1971 году, прожив чуть более 86 лет.

Семья Гавриловых.

Сидят слева направо: жена Павла Владимировича Полина; отец Владимир с внучкой Людмилой на коленях; Ефросинья Тимофеевна; дочь Павла и Полины Нина; мать Людмилы Анна.

Стоят слева направо: Павел Владимирович, Вера Владимировна, Александр Владимирович.

Александр Владимирович Гаврилов со скрипкой своего деда Константина Гавриловича Гаврилова

* * *

Непросто сложилась судьба внучки отца Владимира и Ефросиньи Тимо­феевны Порозовой (правнучки Тимофея Семеновича Порозова) — Людмилы Александровны Мясниковой (урожденной Гавриловой). Она — дочь Алек­сандра, старшего сына священника и его жены.

Людмила Александровна родилась 5 июля 1931 года в селе Ольховка Ольховского района Сталинградской области. Ее детство прошло очень быстро, как и у очень многих детей, переживших войну, оно фактически закончилось уже в 1942 году, в Сталинграде.

Вторая слева - отличница учебы Люся Гаврилова (Людмила Александровна Мясникова) среди своих товарищей в 1-м классе. Сталинград. 1938-1940 гг.

Ниже приводятся воспоминания А.А. Мясниковой.

«Хотя мне было всего 11 лет, я хорошо помню годы войны. Когда я закончила 3-й класс, еще ничто не предвещало будущих безумно страш­ных дней. К нам из Москвы даже эвакуировали мамину сестру с 6-летней дочерью. Но постоянно были учебные тревоги, стреляли зенитки, мы прятались в окопах во дворе — казалось, что только такие, не очень серьезные, впечатления нас и ожидают в дальнейшем.

Однако с 23 августа начались непрерывные бомбежки. Зенитки поче­му-то замолчали. Стрелять, конечно, было бесполезно, поскольку бомбы сыпались с черного от самолетов неба практически непрерывно.

Мои родители работали в ОблЗО (Областной земельный отдел). Мама ходила на работу вплоть до 22 августа 1942 г. Папа в августе1941 г. проводил свои отпуск на бахчах (принято было охранять бахчи сотрудниками ОблЗО по очереди). Больной туберкулезом папа 23— 24 августа под бомбами добирался пешком домой, был ранен в шею.

Эвакуация населения началась в августе, когда Волга была уже зами­нирована, и многие сталинградцы гибли при переправе. Отец уговаривал нас перебраться через Волгу, но — без него. В городе оставалось еще очень много мирных жителей, в том числе и мы. Жили мы на пересечении теперешнего проспекта Ленина (не помню его прежнего названия) и ули­цы Новгородской, которая вела к Волге. Остановка называлась «Балка­ны». Это одна трамвайная остановка в сторону Мамаева кургана от знаменитых «Мельницы» и «Лома Павлова». Берег там очень высокий. Вторая сторона проспекта Ленина была низкой. В нашем дворе стояло два дома. Один — маленький одноэтажный, деревянный, в котором жила наша семья. Второй дом был двухэтажный кирпичный, вернее полутора­этажный, так как нижний его этаж — полуподвальный. Кроме этих домов во дворе имелся еще огромный погреб: примерно 6-метрового диа­метра шар (выложенный изнутри кирпичом), половина которого находи­лась под землей, а вторая — над землей. С него зимой мы катались на санках.

Далее события развивались так: наш дом сгорел, его кто-то поджег, и мы переселились в полуподвальный этаж второго дома. Там жили еще 2 или 3 семьи — семьи сотрудников ОблЗО.

На трамвайной остановке, следующей за «Балканами», находился Нефтесиндикат, где хранилось большое количество нефти. Когда трам­вай двигался в сторону Нефтесиндиката, он проходил по мосту (почему- то его называли дамбой) над огромным оврагом с ручейком на дне. Впер­вые мы увидели немцев на этой дамбе числа 21 августа. Они сидели за огромным столом, пили, ели и распевали свои песни. Это было очень страшно. Даже два немца пришли к нам и попросили: «Курка, яйко». У нас, конечно, ничего не было, и они ушли, не тронув нас.

Как я выяснила уже в 2000 г., это был десант. Часть немцев скры­лась, а часть была захвачена в плен.

В первой половине сентября на втором этаже нашего дома располо­жилась огневая точка. Все время строчили пулеметы. А с высокого дерева возле дома стрелял снайпер.

Вскоре загорелась дверь и этого дома. А когда мы хотели вылезти в окна, около каждого из них стояли красноармейцы-калмыки с авто­матами и не выпускали нас. Каким чудом мы выбрались из дома, не помню« Калмыцкие военные подразделения вели себя как предатели. В дальнейшем, когда взрослые ходили за водой в овраг, калмыки в них стреляли.

Думаю, что дома поджигали тоже они. Когда мы через окна вышли на Новгородскую улицу, увидели ужасное зрелище. На обеих сторонах улицы горели дома, и огонь смыкался вверху. По этому горящему коридо­ру мы ушли на соседнюю, уже сгоревшую, улицу. Удивительно, но оше­ломленные люди спасали свою мебель и выгоняли нас из никому не нуж­ных шкафов. Когда дома догорели, мы вернулись в наш двор. Совсем рядом появились два немца-офицера. Мы думали, что они нас убьют, но они просто прошли мимо.

Нам пришлось поселиться в погребе, о котором я уже рассказывала выше. Спускались оттуда по деревянной лестнице с узкими перекладина­ми.

В конце Новгородской улицы возле Волги горела «Главсоль» — очень «красивый» получился фейерверк. А за оврагом рвались баки с нефтью —тоже «впечатляющая» картина. Никакому описанию эти ужасные зре­лища не поддаются.

Питались мы селедкой, которую сталинградцы всегда солили на зиму. Кроме того, взрослые принесли горелое зерно из «Заготзерна». Это зер­но как-то толкли и пекли на жести, положенной на кирпичи, что-то вроде лепешек. Съедобными эти лепешки не назовешь, но что-то надо было есть.

В это время хорошо был виден левый берег Волги. Дома Сталинграда были практически все разрушены. Становилось холодно и очень опасно, так как наши были только у самой Волги.

7 ноября с левого берега поздравляли с праздником сталинградцев, играла музыка. Три раза мы уходили на окраину города, но возвращались снова. Город выглядел так, как показывают в документальных фильмах: развалины и много трупов, в том числе обуглившихся. Сидя в погребе, мы слышали речь — то русскую, то немецкую. Во второй половине ноября к нам в погреб пришли румыны и по-русски очень вежливо сказали, что мы должны уйти, так как теперь это линия фронта и оставаться здесь опасно.

Мы ушли в сторону города Калача, взяв с собой самое необходимое. Отец был очень плох, но все равно нес свою любимую скрипку, в которую положил немного фотографий.

Сталинградцы шли узкой змейкой со своим скарбом и детьми. Когда мы добрались до Калача, оказалось, что немцы разделяют всех на груп­пы — детей, женщин, мужчин — и отправляют в Германию.

Мама договорилась с местным стариком, и он отвез нас в казачий хутор Тормосин. Жили мы у пожилой женщины в избенке, состоявшей из одной комнаты примерно 16 кв. м. А жило в этой комнате 1 человек: хозяйка, папа, мама, я, бабушка и еще два немца-солдата. Немцы оказа­лись неплохими ребятами, приносили мне конфеты и кусочки сахара.

Я еще в дороге сильно заболела. У меня поднялась очень высокая температура. Болезнь протекала тяжело, я болела долго и очень ослаб­ла.

Донские казаки не очень хорошо относились к сталинградцам. Кто- то из местных сказал немцам, что мы якобы евреи, и нас хотели пове­сить. Не знаю, как маме удалось убедить немцев, что мы — русские.

Питались мы сытно за счет того, что у немцев была рядом бойня, где забивали скот. Они ежедневно выбрасывали отходы, а бабушка кара­улила там, чтобы взять свежее.

У нашей хозяйки был еще большой дом, в нем жили немецкие офице­ры. 31 декабря 1942 г. они собирались отметить Новый год. Однако праз­дник не состоялся. Вдруг не стало слышно немецкой речи. Исчезли и солдаты, которые жили с нами. До нашего слуха доносились звуки отда­ленной канонады. Мы все спрятались в сыром подвале и просидели там несколько часов, пока не услышали поблизости русский мат. Мы очень обрадовались, так как поняли, что это свои. Выбрались из подвала, от­метили немецкой закуской Новый 1943 год. Только утром появились наши военные части. Из немецкого склада нам принесли целый мешок конфет. Вот это была двойная радость!

Папа был очень плох. Его состояние особенно ухудшилось, когда немцы на свое Рождество попросили у него и потом не отдали скрипку.

25 февраля 1943 г. папа умер. Стоял лютый мороз. Колунами женщины пытались рыть могилу, но везде натыкались на ящички с останками военных. Так и поставили гроб на эти ящички, немного прикрыв мерзлыми глыбами земли.

В 2000 году родственники-волгоградцы свозили меня в тот хутор Тормосин. На одной из сделанных там фотографий, которая у меня хра­нится, видно маленькое степное кладбище, где теперь уже глубоко поко­ится прах моего отца. Сейчас там есть два-три деревца, а во время войны любую палку взяли бы на топливо.

Учебный год у нас (я пошла в 4-й класс) начался 20 января 1943 г. Писали в рукавичках на газетной бумаге между строчек. Чернила замер­зали, поэтому чернильницу периодически надо было прятать за пазуху. Уроки я делала при коптилке: патрон от снаряда, сплющенный сверху, с фитилем и керосином и каким-то маслом. Мама сразу же в январе 1943 г. пошла работать бухгалтером в РайФО (райфинотдел). Получали мы ежедневно по 150 г ужасного хлеба и «затируху» (мука с водой).

Зима была очень голодной; мы ожили немного только весной, когда появились лебеда и крапива. Посадили какие-то овощи. Маме от работы дали домик с одной комнатой и земляным полом. Я с ребятами всю зиму ходила за хворостом с топором за ремнем, чтобы топить печь. На ноги надевала калоши и шерстяные носки. Когда переходили через узкую речку (она почему-то не замерзала) по провисающему мостику из плетня, ноги становились мокрыми и носки промерзали.

Во время немецкой оккупации не было слышно, что кого-то уничто­жали. Однако весной волки за хутором стали откапывать трупы. Ока­залось, там убитые — 52 человека. Среди них были даже старушка и ребенок. Все трупы собрали и похоронили в одной могиле. Значительно позже в эту могилу положили и те ящички, которые были на кладбище, соорудили погибшим памятник.

Летом мамина сестра с дочерью уехала в Донбасс, затем прислала нам вызов, и мы тоже переехали туда в марте 1944 года. Жили в разных местах Донбасса. Вначале — на станции Боково-Антрацит Ворошило­воградской области, где нас и застал конец войны.

Хорошо помню этот радостный день. Из спиртного был только денатурат; но мне тоже налили эту сиреневую гадкую жидкость.

Вот и все мои наиболее яркие детские воспоминания о войне 1941— 1945 гг.».

Удостоверение Л. А. Мясниковой "Дети военного Сталинграда"

* * *

Великая Отечественная война 1941—1945 гг. и послевоенное время заста­вили потомков Порозовых поменять не одно место жительства. За хутором Тормосин Сталинградской области последовали Донбасс, Узбекистан, Латвия. В городе Даугавпилсе Латвийской ССР в 1949 году Людмила Гаврилова окон­чила среднюю школу. Далее она продолжила учебу в Ленинградском электро­техническом институте им. В.И. Ленина (1949—1954 гг.). В 1953 году вышла замуж, стала Мясниковой. В 1954 году у нее родился сын Александр. И муж, и сын Людмилы Александровны в свое время окончили Московский инженер­но-физический институт.

После окончания института Людмила Александровна Мясникова жила и работала в Ленинграде, затем (в связи с переводом мужа в столицу) переехала в Москву, где и живет в настоящее время. У нее двое внуков: Володя (1990 г.р.) и Лиза (1994 г.р.)

Муж Людмилы Александровны Мясниковой скончался в 1987 году.

Слева направо: внук Ефросиньи Порозовой Геннадий Иванович Иванов и его дочь; племянница Ефросиньи - Мария Ивановна Порозова;

внучка Ефросиньи Тимофеевны и Владимира Константиновича Гавриловых - Людмила Александровна Мясникова

Правнуки  Тимофея Семеновича Порозова - Людмила и Геннадий - у Покровской церкви (г. Опочка). Снимок 2001 г.

Внучка и правнучка Ефросиньи Порозовой: справа - Ирина Перминова, слева - ее дочь Галина (дочь и внучка Веры Владимировны Корсюковой, урожденной Гавриловой)

Слева и справа праправнуки Ефросиньи Тимофеевны Порозовой - Владимир и Лиза Мясниковы

Правнучка Тимофея Семеновича Порозова - Людмила Александровна Мясникова с сыном

Брат Тимофея Семеновича Порозова — Никандр Семенович Порозов был купцом 2-й гильдии. Из мещан определен в купеческое сословие казначей­ской палатой в 1886 году. В 1899 году был гласным Опочецкой городской думы; с 1890 по 1910 год состоял членом Опочецкого городского присутствия по квартирному вопросу.

В списке дворовых и усадебных мест по улицам и площадям Опочки по переписи 1915 года за ним числились места за №№ 636, 638—640 по Полоц­кой улице. В настоящее время это улица Красногородская, дом № 10 (здесь размещается сейчас магазин торговой сети «Дикси»).

Жилище Никандра Семеновича, как рассказывается в неопубликованной повести А.И. Белинского «Вересина»^[1], представляло из себя двухэтажный ка­менный дом со складами, хлевами, амбарами, магазином, где можно было купить гвозди, колесную мазь, топоры, пилы, керосин, краски, замки, а также сахар, селед­ку, баранки и прочий товар.

В доме Порозова имелись граммофон, десятичные весы, дорогие самовар и стаканы, серебряные ложки и вилки, иконы в серебряной ризе.

Сын Никандра Семеновича, Анатолий, был торговцем. 12 октября 1931 года его осудили по политической статье 58-10 УК РСФСР на три года лишения свободы.^[2]

Сестра Анатолия, Александра, училась в Ленинграде. Там познакомилась с Тарасом Петуховым и вышла за него замуж. У них было три дочери: Валентина, Екатерина и Евгения.

Умерла Александра, как и ее мать Александра Михайловна Порозова,  рано — в 42 года. Похоронена на опочецком Покровском кладбище.

* * *

Никандр Семенович Порозов и Александра Михайловна, видимо, расторгли брак в первой половине 1890-х гг. После этого Александра Михайловна связала свою судьбу с Александром Васильевичем Порозовым. За нею (как указано в материалах переписи 1915 года) осталось 637 место по Полоцкой улице.

Родительский дом Александра Васильевича Порозова на углу улиц Даниловской и Косьмодемьяновской (в осветское время дом № 6/30 на углу улиц Трудовой и Красноармейской).

В 2007 г. этот дом сгорел. У забора слева - Александр Васильевич Порозов; за забором у дома - Александра Михайловна; рядом - Василий Яковлевич

У Александры Михайловны и Александра Васильевича Порозовых роди­лось восемь детей (схема 3).

Все они, войдя в надлежащий возраст, обзавелись семьями и жили в от­дельных деревянных домах на Зимаревской (ныне Пролетарской) улице.

Сыновья освоили кузнечное ремесло и построили рядом со своими домами кузницы. Старинные кованые ограды и кресты на Троицком и Покровском кладбищах напоминают о мастерстве представителей этой ветви рода Порозовых. Найденная одним из авторов брошюры (А.В. Гавриловой — прим. ред.) в реке Великой рядом с домом № 2-а по улице Садовой старинная подкова с изображением силуэта гончей собаки, возможно, творение одного из этих кузнецов.

Подкова, найденная в реке Великой в районе улицы Садовой, рядом с домом 2а. Август 2012

Дома № 40 и № 42 (Ивана и Павла) на Пролетарской улице сохрани­лись до сих пор. Правда, они несколько перестроены.

В доме № 40 живут правнуки Александры Михайловны Порозовой — Марина и Сергей Порозовы.

Хозяйкой дома № 42 в настоящее время является Надежда Павловна Забейда (урожденная Порозова). Она много лет работала парикмахером в мужском зале, имеет много благодарностей и наград и звание «Ветеран труда». Ее фотография неоднократно помещалась на районную Доску Почета. По натуре она скромный и отзывчивый человек. Сейчас, в свои 87 лет, Надежда Павловна по-прежнему интересуется жизнью района, политикой.

У Надежды Павловны — два сына, три внука и пять правнуков, четырнад­цать двоюродных братьев и сестер.

Надежда Павловна Забейда (урожденная Порозова) с мужем и сыном Владимиром - правнуком Александры Михайловны Порозовой

Сыновья Надежды Павловны Забейды (урожденной Порозовой) - Виктор и Владимир - у дома № 42 по Пролетарской улице, хозяином которого в свое время был Павел Александрович Порозов

85-летний юбилей Надежды Павловны Забейды (она сидит в центре). Справа от нее - сын Владимир, слева - Виктор. Сентябрь 2010.

Ее старший сын, Виктор Михайлович Порозов (1946 г.р.), — профессио­нальный военный. Окончил Ставропольское высшее военное училище связи. Прослужил в Вооруженных Силах 26 лет, вышел в отставку в звании майора. Женат, имеет двух сыновей.

Старший сын Виктора Михайловича, Олег Викторович Порозов (1968 г.р.), пошел по пути отца. Он окончил Ростовское высшее военное ракетное училище, служил в армии. После сокращения работал до 2003 года на таможне; в настоящее время занимается бизнесом. Живет в городе Майкопе (Краснодар­ский край). Женат, у него двое детей. Дочь Юлия (1988 г.р.) в 2010 году окончила в Швейцарии школу управления гостиничным бизнесом, замужем за гражданином США, воспитывает сына. Сын Олега Викторовича Дани­ил (2003 г.р.) — школьник, занимается плаванием.

Младший сын Виктора Михайловича Дмитрий — юрист по образованию, окончил Ростовский государственный университет. Живет в Майкопе, женат, растит двоих детей. Его сын-школьник Антон тоже спортсмен, он выбрал фех­тование. Дочь Айза ходит в детский сад.

Второй сын Надежды Павловны, Владимир Павлович Забейда (1956 г.р.), закончил Ленинградский политехнический институт, работал главным инжене­ром на Опочецком ремонтном заводе. В настоящее время — администратор Опочецкого районного суда. Увлекается спортом, более 30 лет ведет секцию каратэ для детей. Его воспитанники неоднократно занимали призовые места на районных, областных и международных соревнованиях по этому виду борьбы. Женат; его жена Любовь Егоровна Забейда (1961 г.р.) работает в ГБОУ СПО ПО «Опочецкий индустриально-педагогический колледж». Она заместитель директора по учебной работе, имеет высшее педагогическое образо­вание,

Сын Владимира Павловича Илья (1982 г.р.) закончил два вуза, он дипло­мированный педагог и экономист. Работает старшим государственным тамо­женным инспектором на Псковской таможне.

Внучка Софья (2008 г.р.), дочь Ильи, — воспитанница детского сада. Она активно занимается спортом; участница и победительница спортивных соревно­ваний «Лыжня России». Софья приходится родственницей в девятом поколе­нии Даниле Порозову.

Софья Забейда - юная участница соревнований "Лыжня России -2012".

* * *

Мать Марины и Сергея Порозовых, Мария Михайловна Порозова (урож­денная Васильева), родилась в 1924 году в Тверской области. В 1942 году вступила добровольцем в ряды Красной Армии. Прошла славный боевой путь от Ленинградской области до Риги. В составе 10-й армии принимала участие в боях за освобождение нашего города и района от немецко-фашистских захват­чиков.

Война лишила Марию Михайловну юности (как и многих ее ровесников), преждевременно сделала взрослой и унесла много здоровья. В приложениях 4 и 5 приводятся тексты публикаций о Марии Михайловне из газеты «Красный маяк».

Всю свою трудовую жизнь после окончания Ленинградского ветеринарно­го института Мария Михайловна и ее муж Александр Иванович Порозов посвятили борьбе с болезнями животных.

В 2001 году Марии Михайловне решением Собрания депутатов Опочец­кого района было присвоено звание «Почетный гражданин муниципального образования «Опочецкий район» — за участие в боевых действиях при осво­бождении Опочецкого района от оккупантов.

* * *

Дочь Федора Александровича Порозова — Нелли Федоровна Рагушина — долгое время работала в автоколонне № 1662 и возглавляла там более двадцати лет профсоюзный комитет. Профком организовывал выезды на вы­ходные дни на турбазу «Алоль», на экскурсии в города бывшего Советского Союза — в Брест, Минск, Киев, Ригу, Каунас, Валгу, Тарту, Резекне, Лудзу, Полоцк, Витебск, Москву, Ленинград; в Псков и районные центры Псковской области — Печоры, Пушкинские горы; на Курган Дружбы.

В настоящее время Нелли Федоровна  на пенсии и живет в Опочке.

Нелли Федоровна Рагушина - внучка Александры Михайловны Порозовой, дочь Федора Александровича Порозова

* * *

Представители этой ветви рода Порозовых — Александра Михайловна, Александр Васильевич, Федор Александрович и Анна Александровна — похоронены на Троицком кладбище — скудельне (о потомстве Александра Васильевича Порозова подробно рассказывает схема 3). Общая ограда их семейного захоронения находится на возвышенном месте слева от входа на кладбище. В ограде сохранилось основание памятника из темно-серого грани­та с надписью: «Александра Михайловна Порозова. Скончалась 16 января 1913 года на 42 году жизни». Рядом видны остатки каменных оснований крестов.

Павел Александрович захоронен справа от входа на скудельню; Иван Александрович погиб во время Великой Отечественной войны в Польше; там и находится его могила. Варвара Александровна нашла последний приют на опочецком Покровском кладбище.

Родовое захоронение Порозовых на Троицком кладбище - скудельне

* * *

«ЧУДО» №1, О ПРОДКОМЕ, ПРОДКОМИССАРЕ, О ЛОШАДКАХ, ШВЕЙНЫХ МАШИНАХ, И О ПР.

Понадобилось однажды продкому снабдить себя лошадьми.

И вот решили купить лошадок на Волге-матушке реке за хлеб.

Но лошадки потребовались и райотделению. Приходят «мужи» из рая в прод- ком и говорят: «Возьмите и нас с собою, мы вам подарочек привезем». Ударили по рукам, погрузили хлеб и поехали...

Ехать в Самару долго, ехать в Самару скучно, и стали они думать да подумы­вать, что бы такое сделать, чтобы и «волки сыты, и овцы целы» были.

Перво-наперво напророчили, что в городе Самаре украдут у них 89 пудов 20 фунтов и 32 золотн<ика> хлеба (Исайя, Иеремия, Иезекиил, Данил и двенад­цать малых пророков, пожалуй, позавидуют точности!).

Приехали в славный город Самару, и свершилось там в «Писании пророком реченное»: украли у них 89 пуд. 20 фунт. 32 зол. хлеба.

Узнал об этом Самарский уголовный розыск.

Пришли к нашим мужам два самарянина. Стали они хлеб искать, а «нашли» каждый по 5 миллиончиков... и ушли. Один - одесную, другой - ошую...

Но надо же и за дело приниматься! Пошли в кооперативный союз и выменяли хлебушка на 75 лошадок.

Но «как не порадеть родному человечку?» В придачу к лошадкам свалилась «манна небесная» на головки Жигалева, Порозова и Хейсина - по 1 ¹А пудика хлеба с каждой лошадки, а всего 112 Уг пудов.

Выжили, здоровехоньки остались, сильнее Самсона были, - тот ведь под развалинами храма погиб, - а этих манна небесная не придавила. Веселы были, когда ехали в Опочку, знай себе посвистывали и лошадок по шее поглаживали.

Добрались наши странники в конце концов обратно до Опочки.

А здесь-то их ждут не дождутся. Масленица ведь теперь, покататься с бу­бенцами всем хочется, и не только тем, к<ото>рые лошадок покупали, а и тем, к<ото>рые бумажки пишут, чернила изводят.

Добрались до Опочки и стали разгружаться.

Чудес-то и здесь не обобраться!

Спит комиссар наш Попов, улыбается во сне: сны радужные видит.

Видит, будто к окошечку его подводят коня, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Конь на месте не стоит, бьет копытами, по Ленинской прокатить хозяи­на хочет.

А сбруя-то на нем! Польским серебром отделанная!

Проснулся от радости наш Попов, подошел к окошечку, так и ахнул! Чудо-то какое! Сон в руку... Лошадка-то какая! 60 пудов хлеба стоит, право, стоит.

Спят Барков и Мышинский. Тоже сны видят. Радужные сны... будто им ведут по лошадке.

Из недалекого прошлого

Вправо от столбовой дороги из Опочки на Себеж, в 12 километрах от Опочки, на небольшом бугорке раскинулась деревня Ивахново. Сосновые бревенчатые избы, все серые от времени, толпились по двум сторонам широкой улицы, убе­гавшей от дороги в сторону большого соснового леса. Каждая из них смотрела на улицу двумя небольшими окнами в четыре звена каждое. Некоторые рамы поко­сились, не вы неся тяжести соломенной крыши, придавившей дом, как богатырс­кая шапка - гномика.

В избах, крытых тесом, гонтом, лучинкой, на подоконниках красовались гера­ни, фуксии, столетники. Над каждой крышей торчали дымовые трубы, нередко увенчанные битым горшком, с дырявым дном в небо.

К каждой избе примыкал небольшой двор, закрытый от улицы тесовыми во­ротами с калиткой, а со стороны соседней избы - хлевом, хлебным амбаром и крытой поветью между ними для экипажей и дров. В избах на двор прорезано по одному окну

С дворами соседили небольшие садики и огороды, заплетенные со стороны двора высокими частоколами из ольховых и лозовых прутьев, чтобы не проби­рались куры, а кругом огороженные длинными жердями, протянутыми в два ряда между столбами. Они могли защитить участки только от скота.

Между постройками одного хозяина и избой другого вдоль улицы тоже были огороды, защищенные плетнями из прутьев.

Перед некоторыми избами выросли белоствольные березки, закудрявились ивы.

Мирно текла жизнь ивахновцев. Они в меру трудились, изредка, по праздни­кам, веселились. Кормили двух-трех коров, одного-двух боровов, лошадь, пять- десять овец, десяток-полтора кур. У каждого был кусок хлеба к обеду, жирные щи со свининой, гречневая каша со шкварками. Чего еще надо? Недаром говори­ли: «Добрая хозяйка да жирные щи - лучшего добра не ищи». На голодный год придерживали закром зерна.

Одевались в домотканину, а для праздника в сундуках берегли наряды из мануфактуры, купленной в городе. Обувались в лапти из веревки (крутцовики) и липовой коры («лыка»). Но каждый имел полусапожки или сапоги, сшитые у де­ревенского сапожника за 2^[1]Л-3 рубля из хорошего черного товара. Кожаная обувь надевалась только в праздники. Лаптям было меньше чести... «Пляши, Матвей, не жалей лаптей, - лапти пропадут, деды новые сплетут».

Немного на отлете от деревни, за гумнами, у большого мочила для мочки льна, особняком стояла хата крестьянина Ивана Ивановича, носившего прозвище «Ве­ресина». Кто просто Иван, а Вересина - обязательно Иван Иванович; кто просто

Иванов, а Иван Иванович-обязательно Вересина. Иван Иванович без Вересины - это всё равно, что лисица без хвоста. За что он получил такую фамилию, никто сказать не мог. Может быть, за свой кряжистый степенный вид, а вернее всего, за густую бороду, закрывавшую чуть не всё его лицо. Даже на носу угнез­дился порядочный пучок волос, торчавших во все стороны, как иглы можжевель­ника, по-местному, «вереса». На голове он носил целую копну курчавившихся, густых, толстых волос, подрезанных в кружок, дополнявших сходство с крепким вересовым кустом. Из-под густых бровей, между длинными ресницами блесте­ли черные, как у ежа, продолговатые глаза.

Несколько лет тому назад Иван Иванович после смерти отца поделился с тремя братьями и поселился в бане, стоявшей на месте теперешнего дома. Тогда он был молод, силён, ловок. Как медведь, ворочал камни, бревна. Землю рыхлил наравне со своей небольшой, кругленькой кобылкой, удобряя пашню навозом и поливая потом.

Отбыв солдатчину, он сразу женился. Невесту нашел в соседней деревне Васьково, в бедной семье. Прасковья была личмяна¹ и такая же склёпистая^[2], как Иван Иванович. Родные его ругали, что привел нищую, а он бабой не нахва­лится.

- Уж такая у меня хозяйка, что лучше и не придумаешь. На работу жадная, к добру бережливая, по хозяйству-чистёха. Шить, вязать, ткать мастерица. Ска­зал - рожай сына, так она в семь лет принесла пять сынов, один другого крепче. Сказал - давай дочку и за этим дело не стало. Кто не любуется нашей Аксю- шей?.. Теперь, говорю, довольно. Как ножом отрезало. Мальцев хватало, а дев­ки - статья не прибыльная, не в дом, а с дома.

Свои похвалы Иван Иванович нередко сопровождал звонкими шлепками меж­ду плеч и пониже спины.

Трудно приходилось Ивану Ивановичу, пока подросла семья. Надо было и хлеба напахать, и дом обстроить, - не вековать же в бане. Пашня была неболь­шая, а ребята росли, есть просили. Иван Иванович должен был успевать везде. И он успевал, не жалея плеч. Натаскал леса на дом и надворные постройки. Со­седи оглянуться не успели, как Иван Иванович срубил скотный двор и амбар, потом срыл баню и на ее месте завел не простую хату, а хороший пятистенок. Прасковья мох заготовила, глину месила, кирпич-сырец делала. Иван Иванович камни ворочал, фундамент лепил. Поставить сруб позвал плотника.

И в то же время раньше других запахивал нивы, убирал урожай, заготовлял сено, а Прасковья огород приводила в порядок.

- Откуда у него что берется? - дивились и завидовали соседи.

А у Ивана Ивановича ни один шаг даром не пропадал. Пойдет лес рубить, за походом несет домой связку, чуть не целый воз, березовых прутьев. Навяжет веников, метел. Прасковья в город свезет, а то и снесет, рубли домой тянет.

Позовут соседи помочь жать, косить, - у Вересины и на это найдется время. И сыт на стороне, да и деньгу зашибает. Люди лишнюю копейку в кабак снесут, а Иван Иванович не курит, не пьет, всё в узелок завяжет.

Придет время собирать ягоды, грибы, Иван Иванович с Прасковьей раньше других проведают места и, чуть свободный часок, денек, бегут в лес. Сами не едят, а всё в город несут. За первые ягоды и грибы хорошо платят. Выгодная статья эти грибы и ягоды. Шутка сказать, - за десяток некрупных боровиков, за два стакана земляники платят по 15-20 копеек!.. Навешают на себя «купцы» корзиночек по десять, сходят в приметные дома, где платят подороже, назад несут не меньше тройки да еще селедочек купят, баранков ребятам. Где так за­работаешь, как на этом деле? И спину не ломаешь, и руки не болят, и денежка звенит в кисете. А грибной и ягодный сезон длится не один месяц. Земляника, черника, малина, брусника, боровики, грузди, рыжики,-только не ленись...

Домик свой Иван Иванович обладил любовно. Окна сделал высокие, в пять звеньев, кругом резьбой украсил. Все они целый день смотрели на солнце. Кры­шу покрыл гонтом. К коньку деревянного раскрашенного петушка прибил. Трубу вывел высоко над крышей. Крыльцо зашил тесом. Вокруг дома разбил сад. Ого­род и сад обнес невысоким дощатым заборчиком из обломков, около которого посадил вишни, сливы.

Всё было хорошо, да тесно Ивану Ивановичу на своей ниве. Соседние поло­сы поджимали. Ни ржицы лишней не посеешь, ни скотинки не разведешь. А ребя­та росли. С одной коровы молока не набраться, с пары овец шерсти не настричь на семью, не выкормить жирного боровка, - картошки, муки недостает.

Иван Иванович водил знакомство с Мишей Глухим, соседним некрупным зем­левладельцем. Тот посулил ему пару десятин в аренду. Вересина ухватился за это предложение, хотя арендную плату надо было отрабатывать.

Участок ему попался запущенный, «заполок»^[3]. Великим постом Иван Ивано­вич навозил на него навоза из города, ранней весной разобрал кустарник, кое- где с помощью Прасковьи прокопал канавки для стока воды. Посеял овес, лен, посадил картошку. Вырос овес - не овес, а медведь. У других рожь была ниже. Боялся Вересина одного, что не успеет созреть. Стоит густой, зеленый. Люди уж жать овес по пескам начали, а этот еще не забурел. Ладно, что осень удалась долгая, солнечная. Налился, пожелтел овес уже после Рождества Богородицы. Не просрочил и Иван Иванович. Домой перевезли по первым заморозкам.

- Ну, как овес? - спрашивали соседи.

- Аслава Богу, Господь не обидел... Дошел, умолотный.

Насыпая вымолоченное зерно в мешки, Иван Иванович говорил Прасковье:

- Горазд не хвастай, неравно до Миши дойдет, - работы прибавит.

- А и сама это смекаю. Ведь вот и картошки вона сколько навалили. С долга­ми расплатимся, и останется пропасть... Не поесть... Ленок только подвел.

С первого тока отдали два мешка овса, взятого на посев у своего священни­ка. На первые нужды, на кисель намолотили себе зерна. Обмолоченную солому свезли в сарай с сеном. Необмолоченный овес сложили под навес у гумна. Кар­тошку ссыпали в подвал, семенную зарыли в яму.

- А ведь мы на ноги становимся, - улыбаясь в бороду, завивавшуюся мыси­ком, говорил Иван Иванович жене.

- Бог труды любит... Не пропадем... Вон и ребята подрастают, тоже что-ни­будь помогут.

- Эти-то? - заговорил довольный Иван Иванович и хлопнул старшего из них по плечу. - Да они горы свернут... Вот подожди, подрастут немножко...

А мальчуганы поднимались как на дрожжах. Сложением походили на отца, были такие же кряжи, не высокие, а широкие, с немного кривыми, толстыми, как у медвежат, ногами.

Довольные похвалами отца, мальчишки переглянулись, улыбнулись и утерли носы рукавами. Они внимательно следили за разговорами родителей и понима­ли, что можно играть, но надо и работать.

Их рано притирали к делу: заставляли пасти свинью, собирать для нее корм, отводить лошадь в поле и т.д. Когда убирали урожай с поля, мальчишки важно восседали на возу с соломой, на мешках с картошкой, погоняли лошадь.

Очень рано познакомились с лесом и такие вышли грибники и ягодники, что Иван Иванович сдал им эту статью дохода. Ребята хорошо освоили знакомые угодья. Совсем малышами узнали дорогу в город и вместе с другими, постарше, ребятами деревни носили туда продавать грибы и ягоды.

- Откуда вы, ребята? - спросит покупатель, и они с важностью в один голос:

- Мы Ивана Ивановича Вересины сыны! - И тут же поддернут сползавшие пестрядинные портчонки и шмыгнут носом.

В старых отцовских картузах, в домотканых рубашках, подпоясанные пень­ковой веревкой, в широких, неглаженых, в клеточку порточках, босые, вихрас­тые, обвешанные маленькими корзиночками из лучины «сыны Вересины» были живописны. За их наружный вид, за важность им платили за корзиночку на 2-3 копейки дороже, и ребята возвращались домой, довольные удачей.

Они научились складывать грибы и ягоды так, чтобы их казалось больше, чем было. Каждый гриб, чуть подрезанный, ставили на корешок, шляпкой вверх, вниз опускали грибы покрупней, сверху клали помельче. Пустоты за этими ма­ленькими грибками не было видно, и покупатель платил больше, чем грибы сто­или. Иногда и червивые грибы подсовывали.

Ягоды, слежавшиеся в корзинках за дорогу, у самого города высыпали и пе­ретряхивали, так что при продаже они лежали горочкой, казались свежее.

Иногда покупатели обнаруживали хитрость ребят, смеялись над ними, но пла­тили назначенную цену и брали лишнюю порцию, давали лишние монеты, кото­рые ссыпались в висевший на шее отцовский кисет, свой у каждого. Окончив продажу, кисеты прятали под единственной рубашонкой, надетой на голое тело. Летом тепло и легко.

Кисет, стянутый шнурочком, не развязывался до дома. Другие ребята купят себе «бал ьд и тому» (леденцов), две штуки на копейку, баранков, а «сыны  Вересины» несут получку домой полностью, подкрепляясь краюшкой хлеба, по­лученной от матери.

Иван Иванович хвалил ребят за ловкость, бережливость и приносил им копе­ечные подарки, когда сам ходил в город: то по пряничному коньку, то по паре стручков, по кусочку французской булки.

Порядочно денег натаскают «сыны» за лето. Не одну десятку опустит Прас­ковья в сундук, где хранилось всякое добро: домотканина, сделанная изо льна и шерсти, городские товары, обувь, пиджаки, юбки, кофты, белье и пр.

И дома ребята не гуляли: дров нарубят, корму принесут, зимой снег к хлевам, к дому, к амбару расчистят.

С Покрова в школу ходили. Понятливые были. Каждый по три года отходил во Фронинскую церковноприходскую школу.

- И для чего это он их учит? - переговаривались соседи. - Вученых хоча сделать... Писарям будут... Да ты смотри, какие смекалистые, не нашим чета...

- А все равно в навозе копаться будут... Куда уж нашему брату...

«Грамоту за плечами не носить, — соображал Иван Иванович, - а может, и пригодится... Городские не дурней нас, а все своих ребят в школу посылают».

Вместе с семьей росло и хозяйство Ивана Ивановича. Теперь он арендовал уж не две десятины, а целых пять. Вместе с надельной землей запахивал во­семь десятин. Держал пару сытых коней, пять коров, откармливал двух боровов и свинью, десяток овец. Куры, хоть и вредили в огороде и в поле, тоже водились. Прасковья носила яйца в город продавать. На вырученные деньги покупала си­тец, платки для себя и дочери.

- Ш-ш, окаянные! - закричит она на кур, а потом, швыряя палку в пеструшку, вспомнит про яички и прибавит: - Штоб вас орел не видал!

Выклавшихся курочек продавала, чтоб не шкодили напрасно. Хоть и дешево платили за такой товар, а «все ж он туда». И 25-30 копеек не валяются. Глядишь, за лето лишняя троячка в кисет попадет, - пригодится.

Подсчитали как-то раз свои сбережения Иван Иванович с Прасковьей - за три сотни перевалило. Да сколько на сбрую, на телеги, на постройки пошло! Тож день­гами платили. Зато кругом - новое гумно, большой сенной сарай, широкие хлевы, баня, крашеные дроги на железном ходу, сани с тормозами, ременные вожжи, хо­рошие косы, вилы, лопаты и т.д. В доме - железные чугуны, большая лампа, сту­лья. В подвале - крашеные еловые и дубовые бочки для огурцов и капусты.

Одета семья Вересины по-деревенскому, но вся одежа добротная, не зано­шенная. Одним словом, Иван Иванович из всех хозяев хозяин. Жить бы да ра­доваться, а ему всё мало.

У Вересины много знакомых в городе. Все принимают его за настоящего му­жи ка-работягу. А нету него того, что видит Иван Иванович у Ликандры Семены­ча, которому он продает лен, у которого закупает гвозди, колесную мазь, топоры, пилы, сахар, селедку, керосин, баранки и прочее, и прочее.

У Ивана Ивановича есть самовар, да разве такой, как у Порозова?.. И стака­ны у купца нарядней, и ложки из серебра, а не деревянные, и шуба не чета на­шей овчине, и шапка с красивым мехом...

«Что говорить - еще не дорос», - думает Иван Иванович.

Зависть гложет Вересину.

«А может, и дойдет, - копошится успокоительная мыслишка. - Тож и Л и канд- рас копейки начал, а теперь в больших тысячах... И Песьяк, и Молодцов, и Миша Глухой разве так живут? Хоть и здороваются за руку, а всё ж отменные люди».

Поделился Иван Иванович своими мыслями с Прасковьей, да та не поняла мужа и невпопад отрезала:

- С нас довольно... Нам и так уж люд и зав и ству ют...

Недовольно посмотрел на жену Иван Иванович и, покосившись в сторону, процедил сквозь зубы:

- Голый барин землю продает... Вот нам бы...

- Што ты, што ты, - испугалась Прасковья, - где уж нам...

- Да хошь не всю, а вот тот шматок, что суполен с нашими бороздами... Де­сятин с десяток будет... Подходяще, Проса^[4]... Свой клин не то, что арендован­ный. Уж довольно поработали на Мишу... Миколай-то Михайлович - Голый ба­рин - шибко промотался, звал к себе поговорить.

- Боязно с ним связыватца, ведь ён знаешь какой. Еще обманет тебя... Да и денег где нам взять? На три сотни не сварганишь дела.

- Своих не хватит - люди дадут... Ликандра Семеныч не постоит... Уж он обещался... Только всё через нотариуса надо, штоб всё было по форме... Как все, так и мы... А случай сильно подходящий, - уговаривал Вересина Праско­вью.

- Смотри сам, а я што ж, - сдавалась Прасковья.

Голый барин^[5] не дождался Ивана Ивановича, сам пришел, босый, растре­панный. На барина он давно уж не был похож ни лицом, ни костюмом. Трудно было определить, когда он брился и стригся. Клочья волос на скулах висели, как шерсть у линяющего козла. Запущенные усы лезли в нос и в рот. По шее клуби­лись прядки давно не мытых волос. О прическе не было помину. На носу, щеках, на руках полосами лежали следы растертой грязи.

Старый, разорванный под мышками пиджачишко с потертыми на локтях ру­кавами был не по плечу, не в меру узок, короток. Под ним не могла спрятаться не первой молодости, потерявшая свой цвет от грязи рубашка с расстегнутым во­ротником, через который виднелись жилистая шея, костлявая грудь.

Вся фигура Николая Михайловича скорее напоминала босяка, нежели бари­на, хоть и в отставке.

Говорил этот опустившийся дворянин скороговоркой, брызгал слюной через обожженные водкой губы, грамматически правильно. Никогда не позволял себе сквернословить. Фамилия и речь - вот всё, что осталось от его барства.

Николай Михайлович кормился около крестьян, с ними вел беседы, пропивал дедовские земли. Когда-то крестьяне брали у него землю в аренду и расплачи­вались за нее больше водкой. Подрабатывал он заговорами, в которые крестьяне верили, хотя сам Николай Михайлович смеялся над ними. Он выбирал «заломы», заговаривал от укуса змеи, выгонял болезнь со скотного двора и т.п. Был большой любитель собирать грибы и летом много времени уделял грибному спорту, поставляя грибы знакомым купцам и помнившим его дворянство, прожи­вавшим в городе дворянам. Сам Николай Михайлович никогда не продавал гри­бов. Этим были заняты его сын и дочь. Подавая грибы, они говорили:

- Папа прислал вам грибы.

Цены не называли и получали всегда больше, чем стоил товар.

Вересина не ожидал такой скорой встречи, не подготовился к приему Голого барина, не запас бутылочки сорокаградусной, которая делала Николая Михайло­вича сговорчивей. Тем не менее разговор скоро перешел на интересующую му­жика и Голого барина тему.

Николай Михайлович повел разговор ускоренным темпом. Он запросил за десятину «удоби» 100 рублей, а за пустыри, поросшие мелким кустарником, око­ло двух десятин, - по 75 рублей, но быстро перешел на 90 и 70, потом на 80 и 65 рублей; наконец, дошел до 50 рублей кругом и больше не уступил.

Иван Иванович осторожно перешел к вопросу о рассрочке платежа, но Нико­лай Михайлович наотрез отказался получать деньги в рассрочку Ему надо было платить проценты за заложенную в дворянский банк землю, и ждать было неког­да. Ударили по рукам в залог прочности сделки и на другой день пошли оформ­лять купчую.

Рано утром трясущимися руками Иван Иванович отсчитал 300 рублей из сво­их сбережений и глубоко сунул за пазуху помятые рубли, тройки, пятерки. По дороге зашел к Никандру Семеновичу Порозову, взял под вексель 300 рублей и пошел с Наперстковым к нотариусу Ковачичу. Проходя мимо Никольской церк­ви, в часовне поставил свечку в 3 копейки перед образом Николая Чудотворца. Вероятно, мысленно помолился об удачной сделке.

Ковачич по-деловому расспросил о земле: свободна ли она от домов, нет ли на нее совладельцев, почему Николай Михайлович продает землю и т.п. Одним словом, нотариус оказался «сурьезным» человеком. Написав бумагу, он предло­жил мужику и барину подписаться^[6], получил гербовый сбор и плату за свою ра­боту, пересчитал деньги. Одной рукой получил от Ивана Ивановича покупную сумму и передал Николаю Михайловичу, другой вручил Вересине документ на право вечного владения кусочком дворянского, когда-то большого, полученного в родовое владение лет 200 тому назад имения. Его уже давно понемногу общи­пывали соседние и приезжие откуда-то земледельцы, и оно постепенно таяло, как снежная гора на солнце.

Теперь за Наперстковым оставался полураскрытый, полуразрушенный длин­ный одноэтажный дом с забитыми наполовину окнами, покосившимися дверями и крыльцом, напоминавший скелет большой лошади, вокруг которого были сле­ды других построек, постепенно разобранных на дрова. При доме - сад, в кото­ром осталось всего несколько полуживых плодовых деревьев с высохшими чер­ными сучьями. Зато выросло много кустов бузины, дикой малины, крапивы. Чуть заметны были дорожки, по которым когда-то ступали спесивые дворянки в ат­ласных туфельках, сопровождаемые донжуанистыми кавалерами. Теперь всё здесь носило печать разрушения, вымирания, как и фигура самого последнего владельца.

Где-то на отлете оставалось десятин 20, арендуемых крестьянами. Это были последние ресурсы барина. Здесь еще можно было вести прибыльное хозяй­ство. Но Николай Михайлович на это был не способен. Он окончательно пересе­лился в город, хотя большую часть года проводил в деревне, пользуясь госте­приимством старых знакомых.

Иван Иванович пошел домой один. Он часто ощупывал в кармане купчую, проверяя, цела ли она. То ему казалось, что он сделал хорошее дело, то жалел затраченные деньги,

«Теперь вот плати Ликандру Семенычу 10 процентов, да и ленок мимо не провезешь, что даст, то и возьмешь, и дрова на базар не свезешь... А, как-ни­будь. .. На Мишу не буду работать. Одно другого стоит».

Прасковья дома тоже сокрушалась, что денег мало осталось. Ей стало легче, когда вернувшийся домой муж положил в сундук 100 рублей. За столом они встре­тились, как чужие, стыдно почему-то было поглядеть в глаза друг другу, как буд­то они сделали что-то нехорошее, Однако понемногу разговорились, прикинули хозяйским глазом, что работать, где и как посеять, посадить. Земля была спус- тована арендаторами, больше песчаная, хлеб родился плохо. Придется опять намогать на плечи.

«Ну, да теперь не один, рядом пойдут мальцы, - рассуждал Иван Иванович, - косить, бороновать, а старшие уж и за плугом ходить могут Тринадцать десятин (вместе с надельной), конечно, кусочек хороший, но зато и силы прибыло. На своем дворе навоза мало, придется опять из города возить. Теперь ведь не на чужое, а на своё. Новую телегу-навозницу надо справить. На тройке обнавозят. С соседями еще надо как-то поладить. Недовольны они, что с аренды снимают. Хозяин к зиме хочет рожь посеять, а они картошку, яровое не спешат убирать. А надо вовремя и перепахать, и навоза подвезти, и посеять».

Но Иван Иванович смекалист Он всё спокойно обмозговал, распределил роли между членами семьи, каждому нашел посильную работу, указал своё место. К Покрову намеченные участки были хорошо обработаны и засеяны. Кузьмин день Иван Иванович праздновал шире, чем всегда. Нельзя, он наравне с други­ми. Хоть и маленький, а всё ж собственник. В гостях были не только свой брат- мужичок, а и городские. Священник служил молебен с «акакистом», прошел со святой водой чуть не по всему полю. Правда, Иван Иванович за это задолжал, отговорившись «неуправкой», но об этом никто, кроме духовенства, не знал.

А гости ели свиное и баранье мясо, булку из хорошей белой муки, выпивали вдоволь, пили без отказа домашнее хмельное пиво.

Как Иван Иванович с Прасковьей подсчитали, это стоило им побольше полста.

По соседям пошел неплохой слух. Заговорили, что у Вересины «куры денег не клюют». Хоть это было и неверно, Иван Иванович не возражал. Пусть себе говорят. Ведь придется сынов женить. Невесты побогаче наклюнутся. Хоть и хорошая женка Прасковья, а если б принесла за собой сотенок пять-шесть, была б еще лучше. С деньгами нужды знать не будешь, а без денег на работе слома­ешься. Хозяйство на виду, а кошелек в углу. Пусть себе трещат.

А новое хозяйство требовало новых расходов. Копить деньги было некогда. Всё-таки через пяток лет Иван Иванович познакомился с казначейством. Дома держать деньги опасно. Когда к Вересине обращались с просьбой «одолжить десяточку», он с удивлением спрашивал:

- Какие у меня деньги? Сам посуди, - такой пустырь надо до дела довести. Всё земля съедает, дохода еще нет.

Для виду он иногда сам просил в долгу соседей. Пусть-де знают, что денег у Ивана Ивановича нет. Долг Никандру Семеновичу не отдавал. Шутка сказать - отвалить такой куш. Проценты платил, а лен и дрова нижней улицей или зимой по реке провозил в город, там дороже платили.

По внешнему виду Ивана Ивановича и его семьи никто не сказал бы, что они богаты. С домотканиной не расставались. Прасковья не ленилась. Выходные, праздничные костюмы не выделялись добротностью. Даже мальцы-женихи не наряжались. Оборванцами не ходили, но и позавидовать на них было нечему. Хоть и хотел Иван Иванович подражать горожанам, а жалел тратить деньги на одежду. На работу - в лаптях и в пестрядине, до города - босиком, засучив шта­ны до колен, в городе - штаны в сапоги, навыпуск не носил. По весне и осени - кафтан из грубошерстной домотканины, зимой - овчинный полушубок да заячья шапка, летом - рубаха и дешевый пиджачок.

И девчонку не наряжали, хотя в сундуке Прасковья берегла куски торговой мануфактуры, нарядные платки, покупную обувину. Придет время - сразу не ку­пишь. А пока Аксюше еще рано гулять.

Многие верили Вересине, когда он говорил:

- Семья большая, всех одень, обуй, накорми... Постройки тоже порядка тре­буют. .. Гвозди, топоры, пилы даром не дают... Должишки есть...

Одним словом, когда надо было - прибеднялся.

Но стоило заглянуть в закрома, подвалы, каждому стало бы ясно, что хозяин он крепкий, прижимистый, много богаче, чем кажется. Хлебные запасы у него были не на один год. Свинины, Коровины насолено, масла заготовлено столько, что сво­ей семьей не поесть за год. Соленый творог, топленый жир не переводились.

Скотный двор наполнялся всё новыми животными. Рабочих лошадей вместе с кобылкой «в борону» было три, да жеребенок; коров пять, четыре свиньи, око­ло десятка овец. Все животные были коромные, мясистые. Иван Иванович по­казывал убитого борова, который потянул 18 пудов. Коров держал молочных, ангелок. Прасковья с Аксюшей молочные продукты - творог, сметану, масло - в базарные и ярмарочные дни носили в Опочку.

- Дочке на наряды, - скромно рапортовала Прасковья. Частичку выручки она отделяла себе, «собину берегла» по секрету от Ивана Ивановича.

Продолжали интересоваться грибами, ягодами. Веники, помела, метлы вяза­ли и продавали. Деньги от этой торговли каждый тратил на себя. Иван Иванович за такой «мелочью» не гнался, благо деньги на дело шли. Мальцы не курили, водку не пили. То шапку себе купят, то ремень. Девка передник, кофту справит, лент, кружев принесет.

Не брезгал Вересина с сынами заработком на стороне: зимой лес валили, летом на покос ходили. «Всё туда же», - рассуждал заботливый хозяин.

Чем богаче становился Иван Иванович, тем сильнее разгоралась страсть к наживе, которой заражались и другие члены семьи. Вересина никак не мог себе простить, что прозевал последний участок Голого барина. Перехватили другие, незнакомые, «ненайские».

«Нуда земли хватит, были бы деньги. И Миша Глухой не постоит за тем участ­ком, который арендовал. Ему он не с руки. Подороже, конечно, платить придет­ся, так кто ж он виноват».

Вересина спешил накопить денег. Продавал клевер, солому, мясо, лен, дро­ва. Деньги берег.

На скотном дворе стало грязнее. Животные выглядели не так нарядно. В гря­зи закупались два маленьких поросенка, которым поскупились вовремя подо­стлать соломы. А то привязалась какая-то хвороба - заболели овцы, лошадь. Много пережил Иван Иванович. Несколько овец закопал, жеребенка. «Не иначе, как кто-нибудь сглазил аль наколдовал».

Ходила Прасковья к гадалке Матрене. Та посоветовала отслужить молебен Троеручице. Сам Иван Иванович ходил в церковь, поставил свечку в пятачок, в кошелек опустил порченую медную монету, которую никто не брал. За молебен на тарелочку положил потертый гривенник.

Не помогло. Звал Вересина на двор Голого барина, две недели кормил, а хоть бы сколько помог знахарь. Ловчил Иван Иванович, чтобы подешевле рассчи­таться с Голым барином, но бесполезно. Уйдет Николай Михайлович в лес, Иван Иванович хозяйку поторапливает, чтобы пообедать до возвращения колдуна. Тому ведь можно и похуже кусочек кинуть. Сами свининкой покормятся, а ба­рин - и кислым молочком, и соленым творожком не побрезгует.

Только никогда Николай Михайлович обеда не прозевал. Вересина - крест на лоб, а барин - шасть в двери. Скривит физиономию Иван Иванович и скажет:

- Ходи, ходи, Николай Михайлович, мы тебя подожидовали. - И прибавит:

- Теперь табе скоро и срок. Женка не сварит таких штей... Кормлю тебя, сам видишь, задаром... Еще одна овца крянулась...

Николай Михайлович привык к таким любезностям. Не обращая внимания на скулившего хозяина, откромсает он хорошую горбушку хлеба, запустит ложку на самое дно большой глиняной миски и извлечет оттуда хороший кусок свежего мяса. Иван Иванович даже крякнет от расстройства. Пока Николай Михайлович обрабатывает мясцо, миска опустеет, - едоков много.

- Прасковья, налей-ка еще! - командует колдун.

У Прасковьи наварен большой котел. Она не спорит. Нальет еще и еще. Ба­рин так работает, что Вересина счет ложкам потеряет. Пока он одну несет в рот, барин уже три успеет отправить. И ест, и ест без устали. Принесут свежего тво­рога со сметаной, молока, - барин и тут не отстает.

- И куда это ему лезет? - думает Иван Иванович вслух. - А всё не в пользу... Такой лядащий, кожа да кости...

Ушел барин, даже спасибо не сказал. А на дворе всё худо, хоть и шептал барин, и воду лил, какую-то шкуринку нашел в навозе и выкинул ее за порог, пока­чав головой.

«Придется Родьку позвать. Этот подороже барина будет стоить... А нельзя».

Вересина выбрал свободный вечерок, дошел до деревни Фронино, побесе­довал с Родькой, далеко известным колдуном.

- Я и знал, што придешь, - встретил Ивана Ивановича Родька, - зря ты с Голышом связался... Не севоным прокам тут надо делать... Приду, как не при­йти... А только ето будя стоить...

- Не постою, Родивон Тимофеич... Избавь только от беды... Што хошь возьми.

- Ды... Так что мешоцык ржицы гаши^[7].

У Ивана Ивановича дыхание перехватило, но он не подал виду

- С моим удовольствием... За труды не постоим, - заговорил не своим голо­сом Вересина.

- Собери сохи, бороны, вытащи их в поле... Вилы-трезубцы ко хлеву поставь... Я приду, ты не мешай... Когда надо, позову.

Иван Иванович ушел совсем расстроенный. «Шутка сказать - мешок зер­на... Ну, да как-нибудь», - думал он, шагая кдому.

Родька не заставил ждать себя. Ходил он и в хлев, и в дом, лазал на чердак, в подызбицу. Трудился добросовестно. Становился коленями на порог хлева, тряс головой, плевался по сторонам.

Иван Иванович наблюдал за колдуном из повети, хоть и было приказано не смотреть и не мешать. Колдун вышел из хлева и указал на выброшенную барином шкуринку. Родион повертел, повертел ее, швырнул в сторону и за­смеялся.

- Обманывал он тебя. Это шмат овчины от евоного полушубка... Он сам под­бросил да и показывает... Тут, брат, сделано крепко... Трудное дело... Ну, да не на таковского напали.

Родька вывел Вересину за двор и велел поджечь деревянную борону и соху.

Иван Иванович позвал старшего своего сына, тоже Ивана, и заставил наще­пать лучины, сам поджег и стал в сторону. Высохшая от времени борона хорошо загорелась, затрещала. Пламя охватило и соху.

- Вишь, как трещит, корежится? - заметил колдун.

- Штоб твои косточки так затрещали, - ядовито ввернул Вересина.

Сын засмеялся.

- Што ж ты, Ванюша, смеешься? Это тебе не хахыньки, - укорял мальца Ве­ресина, - вишь, как ево ломая.

Довольный своей выдумкой, колдун попросил теперь крещенской воды, прыс­нул во все стороны и поздравил с благополучным окончанием дела.

Оставалось расплатиться. На себе нести мешок с хлебом было тяжело. Родь­ка попросил лошадь. Иван Иванович отговорился - все кони-де заняты - и пообещал привезти рожь не сегодня, так завтра. Родька недовольно помор­щился. Иван Иванович заметил эту гримасу и успокоительно сказал:

- Ты не сумлевайся, Родивон Тимофеич, за мной не пропадет; спасибо, што постарался.

Колдун ушел.

Прошло несколько дней, а Иван Иванович и не подумал расплатиться. Рас­статься с мешком ржи было нелегко. Родька уж напоминал через людей.

- Пождет, таковский.

- Отдай, — советовала Прасковья, — не связывайся с йим, ведь ён знаешь какой.

Вересина один пошел в амбар и приготовил плату.

- Вези, пусть жрё!.. Тож без пользы сжег соху и борону, - бурчал Иван Ивано­вич, отправляя второго сына-под ростка Куземку. Малец сел на мешок и поехал в деревню Фронино. Часа через полтора он вернулся домой.

- Ну што? - спросил отец.

- Да што?.. Заругался Родька. «Это не рожь, а пелы»,-сказал, запустив руку в мешок. Ты много трухи намешал. «Попомнит меня Иван Иванович», - погрозился.

- Так и сказал? - испуганно переспросил Вересина. - Как у него язык повер­нулся?.. Какой есть хлеб, такой и отпускаем. Что ж он взъерепенился? Уговору не было... Где я ему чистой ржи наберу?

Прасковья опять вмешалась:

- И охота тебе с ним связываться... Навредит он нам...

Несколько дней Вересина ходил смущенный, но постепенно забыл об угро­зах и даже улыбнулся, вспоминая, как легко он отделался от колдуна.

Между тем скот болел. Хуже того, в яровом на ниве Ивана Ивановича обнару­жились заломы.

«Не кто другой, как Родька чудит. Надо звать священника».

Рассказал Вересина священнику о своем горе, просил приехать «залом вы­нуть».

- Да ты сам помолись и раскрути узлы. Ничего там страшного нет.

Вересина все-таки прислал лошадь, и священник поехал в Ивахново. Вере­сина рассказал ему обо всех своих злоключениях, не утаил, что прибегал к помо­щи колдунов, умолчав, однако, об истории с мешком ржи; водил священника на двор и просил помолиться.

Батюшка вынул залом, отслужил молебен святому Власию, покровителю ско­та, посоветовал очистить дворы от навоза, настлать солому и впредь держать скотный двор почище.

- Не скупись, Иван Иванович, на солому, побольше клевера в корм клади, для коней овса не жалей, и всё будет хорошо.

Вересина послушался совета, и к зиме на дворе и вообще в хозяйстве всё было в прежнем порядке. Обещанного вознаграждения священнику в виде пол­сажени дров не привез. Иван Иванович отвык платить за церковные требы.

В долговых записях священника на счет Вересины было занесено уже несколько рублей, которые он должен был заплатить за молебны, водосвятия, акафисты и прочее.

- Рассчитаюсь, рассчитаюсь, - говорил Вересина, - всё за одним помахом заплачу

И не заплатил.

Появились у него и долги купцам. То деньги забыл, то их не хватило. Порозов уж не один раз напоминал об оплате векселя, о расплате за забранные товары. Вересина собирался принести долг и не нес.

Сидит, бывало, в кухне у купца, пялит глаза на самовар, на шубы, улыбается, когда бьют стенные часы, ощупывает мягкий, не первой молодости, удобный диван...

1913 год Иван Иванович встретил хорошо. Достаток, полное благополучие во всем. Одно было плохо: старшего сына Ивана взяли в солдаты, работы осталь­ным прибавилось. Но яровой клин обработался вовремя, не хуже других. Отсына- солдата тоже шли нехудые вести. Приглянулся он каптенармусу, тот его к веще­вому складу пристроил. Вместе с письмами от Ивана стали поступать и посыл­ки. То гимнастерку, то шаровары, то сапоги пошлет. Вересина ходит довольный, густую бороду поглаживает

Беда свалилась, как гром среди ясного дня. Началась война. Потребовали в армию второго сына. На очереди был третий. Кругом плач да вопли. Стонут и в доме Ивана Ивановича. Прасковья и Аксюша все глаза выплакали, провожая Куземку. Где он бывал? А тут сразу гляди того, в Германию направят, на фронт. Даже Иван Иванович стал беспокоиться. Бабы наплачут беды. Но и этот сын устроился подходяще - попал в обоз. Сыт, одет, на судьбу не жалуется. Беспо­койно трястись в телеге, а всё ж лучше, чем пешком с винтовкой за плечами версты отмеривать. От Куземки тоже стали поступать посылки: ремни, войлок, уздечки, вожжи. Один раз хромовой кожи на сапоги прислал.

«Не пропадут, на то они и грамоту проходили», - думает Иван Иванович.

Дома вот пошло неладно - по мобилизации взяли пару коней. Коньки - как огурчики, а по казенной цене дали за двух 210 рублей. Каждый того стоит. Двух коров на мясо сдал, и тож за полцены. Скребет на сердце у Ивана Ивановича, а и податься некуда. Говорят, еще возьмут.

Пошел на войну и третий сын - Ильюшка. Продувной парень. Этот проле­зет... Иван Иванович не ошибся. Ильюшка в денщики к капитану попал... Сбалу­ется, того гляди. Офицеры - они такой народ, что с бабами ловки, выпить не дураки. На войне ведь без этого добра скучно.

Так вот и маялся Вересина целых три года. То сына провожает, то скотину в казну сдает. Лошадей у него не стало меньше, да всё бракованные, а ничего... Тянут. Залежей земли нет. В работу на ниве впряглись и Прасковья с Аксюшкой. За плугом, за бороной ходят, косить помогают. Хлеб в закроме не убывает...

Ничего, кончится война, вернутся сыны, всё наладится по-старому.

Иван Иванович ходит в город чаще, чем прежде. Письма от сынов получает через Ликандру Семеныча. Слушает разговоры про войну. Один раз по дороге встретил двух знакомых солдат из соседней деревни. Они нагородили что-то чудное: и войне скоро конец, и царя не будет, а мужики сами будут управлять страной и землю помещичью будут делить. Всегда эти мальцы были непутевые и теперь несут несуразное. Не поверил Иван Иванович.

Городские знакомые наговорили почти то же самое, в газетах, мол, так пропи­сано. Ликандра Семеныч не то говорит, не то молчит. Сходил бы к священнику, да неловко глаза показать, долг не выплачен.

В большом сомнении вернулся домой Вересина. Как же это без царя? А что помещичью землю делить будут, это не плохо. И Иван Иванович сразу прикинул, у кого и что ему выгодней взять - лес, луга или пахоту. Леса и так натаскать можно, да и дело пока терпит. Пахоты тоже, пожалуй, довольно, а вот шматок луговой при­резать бы - не плохо. Придется за реку перекинуться. Там покосы богатые... Мно­го охотников на эти луга найдется... Да ведь «кто зевает, тот воду хлебает».

Прошло еще несколько дней. Вересина опять в город пошагал. Прислушива­ется, и что ж? Солдаты правду говорили. Царь-то ужтю-тю... Сам отказался... Гм... Да ведь откажешься, как «не евоная сила»... Чудеса... Скажи это пять лет назад, никто бы не поверил... С вума сошел народ... Другого какого-то посади­ли... Аблаката, говорят... Кто ево знает, может, и лучше. А только и этот на войну зовет. Кончали б...

Солдаты разбегаются по домам. Притопали Дёмкины, Микешкины. Пришли и двое старших Вересининых. Дивуется около них Иван Иванович. Были на фрон­те, а на солдат не похожи. У одного на плечах на хорьках шуба, шагреневые сапо­ги, дорогая меховая шапка. У второго длинное кожаное пальто, кожаная тужурка, штаны с кожей, гимнастерка с иголочки. В узлах чего-чего только нет. Вересина и глазам своим не верит. Подарки принесли, да еще какие! Такого и у Ликандры Семеныча Вересина не видал. Сестре шелков надарили, лакированные полса­пожки, калоши, отрезы на платье. Матке-теплый платок, городское пальто. Ива­ну Ивановичу подарили хорошие смазные сапоги, суконный костюм, шапку из каракуля, картуз. У самих денег полные карманы...

«Недаром ученые», - подумал Вересина.

Иван с Куземкой подтвердили, что будут помещичью землю делить. Приба­вили, что и купцов «изничтожат», а товары даром по рукам раздадут

У Вересины голова закружилась. Самовар, стенные часы, стулья, диван, сани, тележка, которыми Иван Иванович любовался у Ликандры Семеныча, так и за­мелькали в глазах. Шутка сказать - всё дарбм. Мужика нетерпение берет.

- Когда же это будет? - спрашивает он сынов.

- А об этом объявят, день назначат, чтоб всем поровну.

- Не прозевать бы... Опоздаешь-на себя пеняй.

Спит Вересина, а во сне-то ему самовары, часы да ковровые сани снятся.

- Господи, помоги! - молится Иван Иванович.

В город он теперь не ходит, а ездит. Вдруг объявят - на себе не унесешь много.

- Что-то ты зачастил? — спрашивает его Никандр Семенович. — Никак у тебя дома и дела нет?

- Дела-то есть, - улыбается в бороду чуть заметной улыбкой Вересина, - да в городе-то очинно любопытно. Чаво-чаво не наговорит народ... А часы-то ты никак продал?.. Да и товару в лавке убыло... Подпрятываешь... Неровен час... Чаво вон болтают-то... Ето ты правильно...

Щемит сердце Вересины. Самовар тоже как ветром сдуло... На всякий случай он присмотрел другие вещишки: граммофон, десятичные весы, икону в серебря­ной ризе; разную мелочишку: замки, краски, пилы, топоры - всё пригодится.

По деревне Вересина нюхает, какие слухи идут. Глянул как-то утром Иван Иванович на дорогу, а там целый обоз в город движется, все соседние деревни тронулись. Ивахновцы тоже коней запрягают, как на ярмарку.

- Куды вы, Федот, Егор? - спросил Вересина.

- Ды... в город съездить надо, - заикаются мужики.

Иван Иванович догадался. Запрёг лучшего коня и, не заходя в дом, влез в очередь. Впереди его десятки, а и позади настигает столько же. По дороге ему шепнули, что сегодня и не позже, как завтра, делить купеческое добро будут.

«Вот и опоздал... Столько народу впереди. Да это только по нашей дороге. А еще от Краснова, от Варыгина, от Острова и по другим дорогам нагрянут... Ниче­го не достанется. Было б с вечера заночевать в городе... Так вот что-то и гово­рило: «Не езди домой...» Да теперь не вернешь... И севодня дернула хвороба проспать... Часиком бы раньше», - досадовал на себя Вересина.

Чем ближе к городу, тем лишей разгоралось желание попасть туда поскорее. Попробовал Иван Иванович обогнать гужом тянувшиеся повозки, да на него так прикрикнули, что он сразу осадил коня.

В городе с утра было столпотворение. Повозки стояли на площади, по ули­цам, переулкам, народ набился по дворам. Мужики снуют туда и сюда, только бороды трясутся, шепчутся, ругаются. Телеги порожние, а у всех вид озабочен­ный, дела по горло.

Иван Иванович пробрался с лошадью во двор Никандра Семеновича. Лавка под замком. На складах, на хлевной двери - замки. На амбаре - два замка и поперечная полоса из железа с замком с одной стороны по железом обитой две­ри. Прочно скрыто добро.

Вересина прошел в кухню. Там сидели мужики и молчали, покуривая махо­рочку. Когда проходили хозяин или хозяйка, Порозиха (так звали ее по фамилии), мужики им улыбались, заговаривали, как добрые, о новостях. Ликандра Семе­ныч и Александра Михайловна посматривали на гостей не очень любезно.

Вересину встретили сухо. Сухо встречали его и гости.

- Здорово, здорово, - цедили сквозь зубы мужики.

Иван Иванович потеснил тех, которые сидели поближе к горнице. В щелочку приоткрытой двери обнаружил, что иконы в серебряной ризе нет на своем мес­те. Вересина даже рассердился. «Што ни задумаешь, он, как ворожей, узнает и уберет... Сам черт ему помогает... Ну да ладно, останется и нам, всего не спря­чет».

Ждут мужики, томятся, а приказа о грабеже нет как нет. Того гляди - ночевать придется.

Вдруг раздался резкий звук выстрела.

«Ага!.. Вот оно когда... Сейчас-замки долой, и начнется».

Многие встали со своих мест, готовые обрушиться на купеческое добро.

Но выстрелы посыпались один за другим. Кто-то крикнул:

- Стреляют!.. Пулемет!

Началось нечто невообразимое: мужики бросились к своим коням, замахали кнутами. Лошади, испуганные общим движением, неожиданным шумом, подгоня­емые кнутами, матерной бранью, галопом неслись в разные стороны. На дворах, в воротах образовывались заторы. На перекрестках улиц телеги сцеплялись, опрокидывались. В воздухе висел мат, свистели кнуты, звучали редкие выстре­лы.

В несколько минут город, имевший ярмарочный вид, опустел. Кое-где валя­лись потерянные шапки, мешки, корзины. Если посмотреть в сторону села Пет­ровского, то до самого Бисерева была видна беспорядочная скачка лошадей, над которыми мелькали ременные и веревочные кнуты, поддававшие жару. Гна­ли лошадей в несколько рядов, опрокидывались в канавы, поднимались и снова без оглядки гнали. Отъехав за Петровское, до ручья Бутановка, и потеряв из вида город, мужики стали осаживать разгоряченных коней.

- Чего мы спужались?.. Можа, ето был сигнал...

- Хорош сигнал... Ето с пулемета начали зажаривать... Тут, брат, табе так сиганут, што до дома не усползешь... Мы видали такие сигналы.

Переговариваясь об итогах дня, мужички потрусили по домам несолоно хле­бавши.

Иван Иванович насилу выбрался из двора Порозова, в суматохе потерял но­вый широкий половик, приготовленный прикрыть добычу, и приехал домой позже соседей. На вопросы домашних, где был, Вересина отвечал неохотно, стыдясь своей неудачи.

Хорошо, что нашлась новая тема для разговора. Сыны сообщили, что завтра васьковцы и языковцы пойдут луга делить. Иван Иванович опять ожил и нада­вал мальцам распоряжений, когда вставать, что с собой взять, куда идти. В ночь глаз не сомкнул, боялся проспать. Только прокричали петухи, Вересина зашеве­лился. Вторых петухов не дождался, встал, растолкал Мальцев, и, вооружившись топорами и косами, семья отправилась на Ильихинские луга, которые облюбо­вал Иван Иванович. По дороге вырубили шесты, чтоб не задерживаться с рабо­той.

На луга пришли, почитай, вовремя. Одни столбовцы были на месте и по росе провели след своего участка. Широковато забрали. Иван Иванович и сам был не прочь косить у Сороки⁸, трава там всегда густая, высокая, сочная. Ну да и сле­дующий клин был нехудой. Отмерив ширину, Иван Иванович, как землемер, по­ставил пограничные шесты с той и с другой стороны. Мера была сделана тоже с запросом, и когда нагрянули языковцы, васьковцы, вересовцы, пришлось пору- гаться, а потом и потесниться.

Всё ж клин был завоеван. Ивану Ивановичу пришлось вытерпеть немало обид, упреков, что он влез в долю. Ему напомнили, что он и сам почти пустошник. При­грозили, как бы и его землю не стали делить.

Вересина был увлечен удачей, угрозы не заметил, пропустил мимо ушей и после полудня начал косить. Он, видимо, спешил, не считая прочным это завое­вание, хоть и утверждал, что действует «по новому закону». Через четыре дня уже вывозил сено к дому. Там целее будет.

Другие, глядя на Ивана Ивановича, тоже не зевали, благо погода не мешала. В неделю луга были очищены, и на покосе появился скот из ближних деревень.

Всё было бы хорошо, только письмо сына Ильюшки огорчило Ивана Иванови­ча. Он писал, что остается на фронте, домой вернется по окончании войны. Веро­ятно, со слов офицера, у которого был денщиком, писал, чтобы на чужие земли не лезли, чужим добром не корыстовались, что за это будет тяжелая расплата и так далее. Слал с любовью низкий поклон и «маленькую посылочку», в которой оказа­лась офицерская шинель с георгиевским крестом и хорошие, мало поношенные офицерские сапоги. В кармане шинели нашли записочку: «Спрячь подальше».

Вересина задумался. Да ведь не везти ж сено назад... Сойдет... Хорошо, что из города ничего не привез. Тогда досадно было, а теперь, пожалуй, и пусть Ликандре всё остается.

- Ишь, «расплата будет», - повторил Иван Иванович, - да еще и «тяжелая».

Дела, однако, принимали такой оборот, что о расплате надо перестать ду­мать. В Петрограде, в Москве и в других городах народ уже начал управлять и делить буржуйское добро.

- Скоро всё наше будет, кричали «оратели» на городских площадях. Аблака- та, слышно, долой погонят, Керенского-то, обманул он, вишь, рабочих и кресть­ян... Вся земля - мужику, фабрики и заводы - рабочим, войне - конец. Чего луч­ше?.. Теперь от Миши покупать землю не надо будет, даром возьмем. Пять-то арендованных десятин -ето, как ништо, мое, - смекал Иван Иванович.

Сыны с батькой не спорили. Даже робливая Прасковья молчала. Мужики, мол, лучше знают.

Ходит Вересина как в чаду. Такие времена пришли, только не зевай. «Всё наше», - так и звенит в ушах. «Земля мужику!» - то ли дело!

Оно, конечно, зачем давать землю такому мужику, как Гриша Васьковский? Он всё равно ее пропьет. Али Родьке Фронинскому, - он колдовством проживет, землей не горазд интересуется. Не, всем мужикам землю давать не надо. Как прикинет Иван Иванович, выходит так, что больше всех ему надо. У него и семья большая, справная, у него и кони есть, и инструмент подходящий, а в работе против Вересининой семьи никому не устоять. Потребуют деньги за землю, и это у него найдется. Одним словом, пяти десятин мало. К ним можно прихватить еще кусочек луга по берегу Великой. Неплохо будет десятин пяток леса от Яновичев- ских боров прирезать.

«Тогда б, - улыбнулся Иван Иванович, - кругленькое хозяйство было б. Трид­цать десятин - это в самый раз, а то ни то ни се. Уж какое хозяйство без своего луга и леса!»

А как же быть с долгами? Ликандра Семеныч напоминает. Священнику дол­жен. Кой-кому из соседей по мелочи. Слышно - платить не надо... Как-то срамно немного. Ды... Ведь што прикажут. «Што всему миру, то и бабиному сыну». Те­перь всё по-новому.

В Кузьмин день в виде пробного шара после молебствия Иван Иванович ска­зал священнику:

- Сегодня заплачу, а прочее которое... Прикрой, батюшка, манихвестом...

Смолчал, значит, так и надо. Ну, а Ликандре-то я проценты платил, так с ним и в расчете. Триста рублей на дороге не валяются, а они ему - раз плюнуть!

И тут Иван Иванович заработал не работавши. «Вот так дожили. «Все наше!»

Дни шли один быстрей другого. Керенского прогнали. Временное правитель­ство сдули, как мыльный пузырь.

Теперь приехали какие-то из заграницы. Говорят, и вправду землю мужикам отдадут. Ленин, ихний старший, уж и манихвест подписал. Рабоче-крестьянская власть... Солдатские депутаты... Буржуев в кутузку, офицеров на мушку... Вот тебе и «тяжелая расплата». Зелен еще Ильюша. Мужик, значит, сила, што хошь свернет. Мы трудящие, наше и право. Ждать, сказывают, надо комиссии, само­вольно нельзя. Ну так што ж, подождем... Землю не увезут. Городские-то знаком­цы носы повесили. Деньги не требуют, не такое, значит, время. А только Миша глаз на глаз тяпнул:

- И до тебя, Иван Иванович, доберутся.

Ето он по злобе. Чем теперь нашего брата ймешь? Хоть словом, да подъест... Не, брат, теперь ваше прошло. Везде наши. Стало быть, «ворон ворону глаз не выклюет». Вы пожили, теперь мы поживем.

Миша Глухой при встрече с Иваном Ивановичем нарисовал, что ждет их в недалеком будущем, в «коммунистическом раю», ядовито подчеркнул Миша, за­пугивая Ивана Ивановича. Не будет ни богатых, ни бедных, землю разделят по­ровну, не будет ни помещиков, ни таких кулаков, как Иван Иванович. Всех под­стригут под одну гребенку.

Иван Иванович слушал и ехидно улыбался. Знаем-де, боишься за свою зем­лю... Не на робливого напал. А вслух изрек:

- Што ж, Михайло Александрович, што всему миру, то и бабиному сыну.

«Жидами грозит. В приказе Ленина не сказано о жидах. Там рабоче-крестьян­ская власть, солдатские депутаты. При чем тут жиды? Троцкий, видишь ли, жид... Ну и што ж?.. Забодай его свинья! Ён один, а мужиков миллионы. Одному супро­тив миллионов не устоять... В городе уж образовался Совет рабочих, крестьян­ских и солдатских депутатов. Всё русские. Может, и непутевые, только что всё русские... Это на первых порах, а там образуется... Прогонятетых подзаборни­ков, посадят стоющих людей... Посмотрим, а там и за шкирку, благо наша власть».

Прошло немного времени. К Вересине завернул какой-то «мозглявый» (по терминологии Ивана Ивановича), сказал, что из комитета бедноты. Приказал везти в город десять пудов хлеба на поддержание Советской власти. Подал бу­мажонку, велел расписаться. Иван Иванович отказался расписываться,неграмотный, мол, крепко выругался в подкрепление того, что он не знает и знать не хочет никаких комитетов бедноты, а признает только рабоче-крестьянскую власть. Хлеб не повез, а пошел в Совдеп узнать, в чем дело. Там на него накричали, назвали врагом Советской власти и кулаком, обещали проверить его хозяйство.

Напуганный «совдепщиками», Иван Иванович отправился домой в намере­нии отделаться как-нибудь подешевле. В городе он узнал, что таких, как он, не­мало. Другим приказано везти еще больше - по тридцать и по пятьдесят пудов. Ахмыловский Федот, Ероха Жигалёв, Амосовские уж сдали назначенное. За зер­но не заплатили, никаких квитанций не дали да еще над каждым посмеялись - кулаки, мол, вы. Недаром Миша про кулаков говорил... Что-то есть...

Свез и Вересина свою норму, подмешав в зерно пелков побольше.

Еще немного спустя в деревню пришел «лицемер» (милиционер) выгонять подводы. Иван Иванович должен был поставить пару лошадей с упряжью. Он решил отъехать другим путем: позвал милиционера к столу, угостил его водкой, яичницей со свининой и уговорил записать одну подводу. Других лошадей загнал в лес и велел сынам поочередно нести караул.

Такая махинация пригодилась. Только уехали собранные в деревне подво­ды, появился опять тот же «мозглявый» из комитета бедноты проверить выпол­нение распоряжения. Не заходя в избу, он посмотрел в конюшню, под поветь. Ни одной лошади, ни одних саней дома не нашел. Он, сделав распоряжения, ушел в другую деревню - так и сошло на этот раз Ивану Ивановичу.

Однако одна беда не ходит. И на Ивана Ивановича посыпались беды одна лишей другой. В казначействе на книжке были небольшие сбережения. Деньги пропали. У других пропало больше, по 20-30 тысяч, да что с того; то у купцов, а он ведь мужик, как говорят, «трудовой алимент». Для прокормления городского населения увели корову, увезли борова. Дали записку. В записке было прописа­но, что деньги он получил сполна.

Шутки шутками, а у Вересины в голове стало нехорошо. Помутился ум, ничего не соображает. Там, где надо было ладком, он кричит, ругается. Там, где можно отделаться «рассейским» матом, старался «полаживать». Больше всего нале­гал на яичницу. Придет какой-нибудь депутат, Иван Иванович, не узнав, в чем дело, тащит его за стол откушать яишенки.

Домашние видели, что с хозяином неладно, да что можно поделать, когда чуть не каждую неделю - то хлеб, то мясо, то подводу требовали. Воры выкопа­ли хлеб из ямы, поворовали кое-какие хозяйственные вещишки...

Сидит Вересина у окна и ждет очередного удара.

Так вот однажды засмотрел он сразу нескольких человек, направлявшихся к его дому. Тут был и знакомый «лицемер», и «мозглявый» из комитета бедноты, и какой-то безрукий депутат из Совдепа, и баба в красном платке. Вересину всего передернуло. Опять... Он встал, но не мог устоять. Облокотился на стол, и толь­ко гости в избу, Иван Иванович - с предложением - «яишенки». Члены комиссии не поняли значения этого слова. Тогда Аксюшка объяснила, что отец нездоров, «свихнулся»... Одни улыбнулись, другие громко засмеялись.

__ Нам некогда с ним комедию разыгрывать. Объясните хозяину, что он дол­жен отдать трудящемуся народу пару коней с упряжью, трех коров, десять овец, двух свиней и так далее, и тому подобное. Ваши сундуки проверят представите­ли комитета бедноты и женотдела... Что надо - возьмут.

Вересина моргал глазами и бессмысленно шептал:

- Яишенки...

Семья притаилась. Даже женщины не стонали. Они стояли у двери в избу, подперев ладонью левой руки локоть правой, прижимали к губам концы повязан­ных на голову платков, утирали беззвучно катившиеся из глаз слезы... Всё про­исходившее для них было так неожиданно, так непонятно, точно во сне.

Только когда заскрипели ворота, и веселые гости, угнездившись в санях, по­гнали скот за околицу горе прорвалось. Прасковья безудержно зарыдала; в го­лос заплакала Аксюша. Мальцы прятались в другой половине избы. Ходили слу­хи, что дезертиров будут собирать в армию, и братья думали избежать этой не­приятности.

Теперь на сцену выступили представители женотдела. Очередь была за сун­дуками. Много добра вложили сюда Прасковья и Аксюша. Тут были большие кус­ки холста, вытканные Прасковьей, домотканые коверки из разноцветных тряпо­чек, материалы для работы, готовые кофты, платки, шарфы, пальто и пальтухи, купленные в городе или сшитые деревенскими портнихами, новая или мало по­ношенная обувь, калоши, валенки. В другом сундуке хранилась мужская одежда -тоже из домотканины и купленная: пальто, жилеты, штаны, кафтаны из грубого домашнего сукна, шубы, полушубки, сапоги, щиблеты, шапки, картузы и прочее. Всё это приобретено и спрятано не в один год. Кое-что припахивало плесенью. На белом белье - простынях, наволочках, рубашках-образовалось много жел­тых пятен, кругов, немо свидетельствовавших о не первой молодости залежей.

Порядочный воз увезла «городская баба в красном платке».

Этой сцены Вересина не видал. Он умирал вместе со своим хозяйством. Вокруг его кровати за цветной пестрой занавеской беспомощно топтались жена, дочь, сыны, сочувствующие и злорадствующие соседи. Не было дома третьего сына - Ильюшки. Он приехал, когда Иван Иванович лежал уже в гробу.

Прасковья говорила, что последним словом мужа было - «яишенки»...

Хорошо, даже иногда красиво начинал свою жизнь маломощный работяга Иван Иванович Вересина. Сам трудился и детей учил трудом зарабатывать средства к жизни. Был трезв, смекалист

Но на своем пути встретил позорную страсть стяжания, и она победила Ве­ресину. Иван Иванович попал в сети, расставленные этой страстью, и не смог освободиться из ее липких объятий. Из зависти к богачам стал на скользкий путь наживы. Она нашептала мужику обольстительные пути скорого и легкого обогащения, сбила его с правильной дороги.

Может быть, уже первые копейки и рубельки в кисете были той отравой, ко­торая незаметно разъедала здоровый организм Ивана Ивановича и его детей. Он знал, как сынишки складывали грибы в корзиночках. Может быть, он подсказал, что полученные от продажи грибов и ягод деньги надо приносить до­мой полностью, и посадил в детские души микробы стяжания.